— Генерал, — сказал Керенский, — как дела? Как поляки — согласны?
Краснов сквозь зубы доложил, что командир польского корпуса, действительно, подтвердил свое согласие прислать в помощь несколько полков. Но так как приход поляков может произойти только не ранее вечера завтрашнего дня, то он, Краснов, считает положение крайне тяжелым — казаки больше, чем он думал, поддаются большевистской пропаганде. И поэтому необходимо срочно заключить перемирие с большевиками, чтобы оттянуть время до прихода эшелонов.
— Ну, а если эти эшелоны придут, — добавил Краснов, — то мы, Александр Федорович, это перемирие побоку и, извините за грубое слово, — покажем им кузькину мать. В сущности, наше перемирие — маленькая военная хитрость.
Керенский выдавил на своем лице улыбку.
— Я бы не хотел, — сказал он, — заключать перемирие с большевиками. Нельзя ли, генерал, без этого хотя бы два дня как-нибудь продержаться?
Краснов неожиданно вспылил.
— Извините меня, — сказал он, еле сдерживаясь, — но вы рассуждаете, как профан в военном деле. Чем продержаться? Вашими молитвами?.. Вы главковерх. Дайте мне армию, и я продержусь хоть два года. А сейчас, когда у вас один дым, а не армия, — то слуга покорный… да и придут ли еще ваши эшелоны — большой вопрос. Что вы в них так уверены?
— Что значит уверен, — ответил Керенский. — А вы, генерал, уверены в своих казаках, которые на ваших глазах цацкаются с большевиками?
Генерал побагровел.
— При чем тут мои казаки, — сказал он. — Мои казаки, благодаря вашей революционной фантазии, были разбросаны по всему фронту. Ваша революция растлила их. И в этом менее всего я повинен, Александр Федорович.
— Это намек, генерал? — надменно спросил Керенский.
— Намек, если хотите, — ответил Краснов, — намек на то, что вы перед Россией в ответе за содеянное вами и вашими прочими анархистами.
Керенский встал, желая показать, что беседа кончена. Краснов сказал:
— Прикажите созвать военный совет. В конце концов не время нам тут с вами пикироваться. Мне пятьдесят семь лет, и вы меня не переубедите, Александр Федорович, своим революционным красноречием.
Теперь два командарма стояли друг против друга, пылая ненавистью. Краснов был умней и значительней Керенского. Он вдруг понял свою мизерную роль во всем ходе событий. И теперь, не скрывая бешеной злобы, смотрел на этого штатского человека, на которого он имел глупость понадеяться.
Созвав военный совет, Керенский доложил собравшимся офицерам о критической обстановке.
Большинство высказалось за немедленное перемирие.
Керенский и Савинков остались с меньшинством.
Керенский, не глядя в сторону Краснова, заявил, что он против перемирия, что перемирие с большевиками создаст в дальнейшем новое правительство, в которое, несомненно, войдут большевики. Но это равносильно краху, так как содружество с большевиками он считает немыслимым и ни под каким видом не стал бы с ними работать. Он считает более правильным поторопить командира польского корпуса, уже обещавшего поддержку.
Савинков настаивал на продолжении военных действий.
Однако пришлось подчиниться решению большинства.
Краснов составил текст мирного предложения, в котором говорилось, что большевики должны тотчас прекратить бой в Петрограде и дать полную амнистию всем офицерам и юнкерам. Лигово и Пулково должны быть нейтральными, и ни та, ни другая сторона не может перейти эту линию впредь до окончания соглашения между правительствами.
Керенский, не согласившись с этим текстом, выработал свой особый текст, оставшийся неизвестным истории.
Снова начались обсуждения.
Явившиеся казаки сообщили, что если перемирие не будет сегодня же заключено, то они сами, помимо господ офицеров, войдут в переговоры с большевиками.
Тотчас делегация казаков была послана к большевикам с текстом мирного предложения, выработанного Красновым.
Свой текст Керенский послал отдельно.
Независимо от этого, казаки, как стало в дальнейшем известно, послали к большевикам собственную делегацию. Тревожный день подходил к концу.
Об эшелонах ничего не было слышно. Поляки также молчали.
Неожиданно пришло сообщение, что эшелоны, отправленные через Лугу в Гатчину, задержаны в пути.
Вечером Савинков выехал на место происшествия с тем, чтобы лично привести эшелоны. При этом Савинков сказал, что если ему не удастся это сделать, то он тотчас отправится за помощью к командиру польского корпуса.
В 8 часов из ставки прибыл французский генерал Ниссель. После короткой «вдохновенной» речи Керенского и сообщения Краснова он, ничего не сказав, поспешно отбыл в ставку.
Вечер в комнатах Керенского прошел неожиданно спокойно и даже мирно.
Обстановка изменилась, и офицеры, кроме лейтенанта Кованько, остались во дворце.
Посланное большевикам мирное предложение как будто бы сулило отдых и передышку.
Четыре офицера, адъютант и сам Керенский собрались за чаем. И, по словам свидетелей, они, как сговорившись, за весь вечер не произнесли ни слова о создавшемся положении.
Весь вечер, как сообщает тот же свидетель, Керенский вспоминал о своем счастливом прошлом присяжного поверенного.
Он весьма оживился, шутил и передавал офицерам содержание своих речей, рассказывал о том сильном впечатлении, которое они производили на судей.
Офицеры никогда еще не видели премьера в таком веселом и шутливом настроении. И это свое душевное равновесие Керенский не потерял вплоть до другого дня.
16. В плену
Между тем все обитатели Гатчинского дворца, кроме Керенского, были настроены в ту ночь весьма тревожно и даже панически. Никто не знал, как большевики отнесутся к мирному предложению, и никто не был уверен, что завтра придут свежие подкрепления, которые позволят говорить с большевиками иным тоном.
Спали не раздеваясь. Казаки, находясь в коридорах дворца, следили за офицерами. Офицеры не были уверены в казаках и каждую минуту ожидали какой-либо вспышки.
Всюду громко и открыто раздавались угрозы и брань по адресу Керенского.
Рано утром 1 ноября в Гатчину вернулись посланные к большевикам парламентеры с подписанным мирным договором. Вместе с парламентерами прибыли два матроса — представители большевиков.
Узнав, что Керенский здесь, матросы приказали поставить у входа усиленный караул и никого из дворца не выпускать.
Дежурный офицер хотел было арестовать прибывших, но матросы сказали:
— Если вы послали вашу делегацию для того, чтобы захватить нас как заложников, то вы за это дорого заплатите и не достигнете своей цели.
Подошедшая группа казаков попросила господина офицера не препятствовать представителю большевиков.
Матросы обошли дворец и, приказав в еще большей степени усилить караул, пошли в казармы, чтобы разъяснить казакам истинную обстановку.
Офицер для поручений поручик Виннер, разбудив Керенского, доложил ему, что казаки никого из дворца не выпускают.
Действительно, у подъезда, вместо караула, стояла теперь толпа казаков, которые возбужденно обсуждали события. Некоторые из офицеров пробовали покинуть дворец, но казаки преградили им путь, сказав, что выпускать никого не велено.
Во дворце началось замешательство. Начали искать иных выходов. Но дворец, построенный в виде замкнутого прямоугольника, имел всего лишь один выход, занятый казаками.
Поручик Виннер, обежав дворец по круглому коридору, вернулся с грустным известием, что выхода нет.
Началась паника.
На счастье, шофер Керенского находился еще во дворце. И Керенский ему отдал распоряжение приготовить машину и ждать его за парком.
Однако никто не был уверен, что шоферу удастся это сделать. Но шофер благополучно миновал охрану и вывел свою машину со двора.
Керенский и офицеры стали снова обдумывать, каким образом им покинуть дворец. Но выхода, действительно, не было.
Один из служащих дворца сказал, что тут имеется потайной ход, построенный еще Павлом I.
Этот подземный коридор выходит в парк за стенами дворца-крепости. Но входную дверь этого тайника нельзя сейчас открыть, так как поблизости в коридорах находятся казаки. И это будет тотчас замечено. Служащий сказал, что раньше наступления темноты он не берется открыть тайник.
Обитатели Гатчинского дворца оказались в плену.
Керенский послал своего адъютанта к Краснову с просьбой заменить казачий караул юнкерами с тем, чтобы дать возможность офицерам Керенского и ему самому уйти.
Краснов резко ответил, что это теперь не в его власти, что казаки под давлением большевистских агитаторов крайне возбуждены, и в особенности возбуждены против самого Керенского, которого они считают виновником всех дел.
