– мерно переставляя грузные свои копыта. Посмотрели на Деда; передернув плечами, громко расхохотались:
– Да-а уж, – и поплелись прочь.
Дед привык. Ему не нужно было ничьего сочувствия. Даже если змей… или толстяк Коля… Все равно. “Не надо”.
Прошло ещё дня два (или три?) Курчонок по-прежнему был никакой… вернее сказать – никакущий. Его пух до сих пор отливал золотым, но это было тусклое, неживое золото. Поерошив как следует спину курчонка, Дед обнаружил красные прыщи – над левым крылом и под самою шеей.
“Что за напасть”, – думал он. – “Баба наша – и та ничем таким не страдала!”
К вечеру следующего дня Дед увидел, что курица-мать теперь не квохчет, притихла.
Петька медленно, но верно отходил; это был лишь вопрос времени. Ряба же скорбно вертела головой, как будто ещё хотела что-то молвить, передать хозяину… И не могла.
Страдания Деда продолжались, и не просто, а в тридцатикратном размере. Он заметил у неё такие же прыщи, – налитые, густо-алые. На одном была перхоть, словно он раньше уже высыхал, а потом опять наполнился кровью. Но корявый налёт остался…
Потом стала не в себе (окончательно и бесповоротно) Бурёнка – стонала, а не мычала; приглушённо, ещё чуть-чуть – и было бы просто тихо. Дед совсем уж не удивился, найдя красные прыщи на вымени, то есть рядом с ним, где начиналась задняя правая ляжка.
Шёл пятый день, и под утро цыплёнок околел.
Странный ступор поразил всех хуторян. Еле-еле слышный плач Рябы доносился из курятника. Дед выл как волк. Глаза его оставались сухими, но внутри было много-много, чего он хотел избыть. Извергнуть наружу. Лукман негромко тявкал, запершись в конуре от Деда и вообще от всех. “Это он так Петьку оплакивает”,– пояснил Дед куре и Мухе. – “На свой манер; не трогайте его!” Поэтому даже нормальных похорон не получилось. Каждый был замкнут в себе, плакал по-своему, и совершенно не хотел, чтоб другие это слышали. Дед закопал курчонка – первую жертву злокозненного вируса – абсолютно сам. Прощаясь с ним, сказал какую-то глупость типа “легкой тебе дороги-то, на радугу”. Поплакал минуты три, ну и перестал думать о бывшем любимце, согревавшем его душу столь недавно. Отпустил… ко всем чертям, как он сам любил говорить.
Тем более, что смерть курчонка, да и то, как все друг за другом начали болеть, сейчас было не самой главной проблемой. Сдавал лично Дед: у Деда – тоже появились прыщи. Его мутило (слава Богу, хоть не вырвало!) По большей части (с тех самых пор, как рыл могилу), Дед чувствовал себя усталым. Лежал….
«Долго я не протяну», – сокрушался он.
«Гау, гау», – вторил Лукман.
Ещё пара дней – и Дед-доходяга вспомнил о Бездонной Бочке. Сколько хватало силы, дополз до шкафчика, на которое она была. Выдернул пробку; припал губами к отверстию. Крепкий, терпкий и острый напиток, отдававший жизненной энергией больше, чем спиртом, потёк ему в горло.
Облегчения было мало (скорей, просто чуть яснее стало в голове. И спокойнее на душе). Но ощущение, что Дед – один такой везунчик в гибнущем мире, не исчезло, лишь прибавилось. Бормотуха давала силы жить, возможно даже, и преодолеть болячку, но с другими-то что делать?! Им так просто не поможешь, к ним отдельный подход требуется…
Прошёл день. Прошла ночь. И опять прошёл день. В состояньи Деда никаких изменений не было, не предвиделось, да и не могло. «Ой, ну коне-ечно», – с пониманием вздохнул Дед. – «Если уж Бабу смог пережить…»
Прошёл день. Прошла ночь. Наступило утро…
А Дед сидел на Завалинке, не думая ни о чём. Вряд ли чего-то ожидая. Просто сидел.
