— А там, гляди, и коней получишь, — заговорил Вершинин. — Я-то знаю Семеновых, богачи изо всей станицы ихней. Коней у них табуны, а кони-то — орлы! Ты, Егор, как поедешь к ним, меня возьми с собой. Уж я тебе выберу коньков, век благодарить будешь!
— Егор, а как же он нашел тебя здесь?
— Не знаю, посельщика я там встретил тогда — Веснина, он, наверное, и рассказал про меня в госпитале.
Глава IV
«Кому война, а кому — нажива». Так говорили в Антоновке не только про Савву Саввича, но и про Марфу Дидючиху, потому что во время войны зажила она лучше прежнего. Но говорить-то говорили, а обойтись без Марфы не могли: уж больно она была человеком, что называется, на все руки — и беда и выручка. Она и сваха лучшая на всю станицу, и бабка-повитуха, и костоправ непревзойденный, и кровь останавливать умеет, и зубы заговаривать, и от лихорадки, от испугу, от дурного глазу вылечить. От всех болезней лечила Марфа наговорами и травами, которых заготовляла она великое множество. На это и жила Марфа и нужды ни в чем не знала. В войну доходы Марфы еще больше увеличились, ведь она и ворожить-то умела лучше других; ну а кто же пойдет на ворожбу с пустыми руками? Кто маслица принесет, кто яичек, творожку со сметаной, кто крупы, кто мучки, а кто и овечки не пожалеет за «хорошую» ворожбу.
Тоскуя по Егору, и Настя повадилась ходить к Марфе ворожить. Вот и сегодня направилась она вечерком к Марфе, да загрустила дорогой-то, задумалась и не заметила, что свернула не в тот переулок. Догадалась об этом, когда уже вышла на другую улицу и прямо перед собой увидела большое здание школы. Смеркалось, в школе два окна со стороны ограды с садиком ярко освещены.
«Учитель тут живет, Михайло Иваныч», — подумала Настя и уже было повернулась, чтобы идти, но, услышав музыку, остановилась, прислушалась. Плавные, нежные звуки доносились из открытого окна: учитель Бородин играл на скрипке.
Никогда еще в жизни не слыхивала Настя такой чудесной музыки. Забыв и про Марфу, и про ворожбу, перешла она улицу, через калитку тихонечко прошла в садик и остановилась у куста разлапистой, усыпанной белым цветом черемухи.
Отсюда ей видно было край стола под белой скатертью, половину застекленного шкафа с книгами и самого учителя. В белой, вышитой голубыми нитками рубашке, черноусый, в очках, он стоял возле окна, в двух шагах от Насти. Полузакрыв глаза и чуть склонившись, прижимая подбородком скрипку, он играл, плавно поводя смычком; пальцы левой руки мелко подрагивали на струнах.
Еще будучи девушкой, любила Настя слушать скрипку, плясать под нее на вечерках кадриль и подгорную, но такую музыку она слышала впервые. И так-то хорошо от нее на душе у Насти: и радостно и грустно до слез А скрипка родит все новые и новые звуки: то нежно-нежно замирает на высоких нотах, то басовито рокочет на самых низких…
Увлеченный музыкой, учитель не замечает ничего, играет, а на лице его выражение умиления и печали.
Кончил он играть, а Настя все стоит: ждет, не заиграет ли он снова. И тут случилось неожиданное: сучок ли треснул под ногой у Насти или вздохнула она так тяжко, — услыхал ее учитель и, высунувшись из окна, спросил:
— Кто здесь?
— Я это, — робко отозвалась Настя и, вытерев глаза концом головного платка, вышла из-за черемухи. — Уж вы меня извините, Михаил Иванович, вы так хорошо играли, что я заслушалась и даже слеза меня прошибла.
— Так чего же вы стоите под окнами-то? Заходите в комнату.
— Ой, что вы, Михаил Иванович, я и так-то запоздалась.
— Э-э, напрасно. Я еще бы сыграл что-нибудь, раз вам скрипка так нравится.
— Я ее и раньше любила слушать, сродный[1] брат мой, Ванюша, играл на скрипке. Но у него, конечно, не такая была, самоделка. Дедушка Липат выдолбил ему из ольхи, струны из конского волосу приладил… так мне и та хорошей казалась.
Поговорила Настя с учителем и ушла, попрощавшись. В то время как учитель разговаривал с Настей, в кухне проснулась бабка-сторожиха. Старуха по голосу узнала Настю.
— До чего же беспутная бабенка, — сердито проворчала бабка, — она уж и к учителю коляски подкатывает: мужняя жена-то, бесстыдница…
И, зевнув, перекрестилась, повернулась на другой бок.
А на следующий день бабы уже судачили у колодца:
— У писаря баба-то што вытворяет, — говорят, уж учителя приголубила.
— Какова беспутница, мало ей работников-то!
— Я-то уж давно за ней примечаю, да помалкиваю: не мой конь, не мой и воз!
— Ну и ха-а-лда!
А Настя ничего об этом и не знала. Много позднее услыхала она, что Михаила Ивановича за что-то арестовали в Нерчинске, посадили в тюрьму. Пожалела она учителя, но больше в Антоновке его и не видала.
Как-то через месяц после того, как гостила Настя у Михаила Ивановича, решила она сходить к Агею Травникову. У него за день до этого вернулся сын с фронта, Максим.
«Порасспрошу его, не встречался ли он там с Егором», — думала она, торопясь на другой конец села к Травниковым. Максима она не знала, видела его всего раза два еще до войны, да слыхала, что овдовел Максим, уже будучи на фронте.
День был воскресный, поэтому в обеих комнатах просторного дома Травниковых народу набралось как на сходке. Сидели на скамьях, на кровати и прямо на полу, дымили табаком-зеленухой, слушая рассказы Максима. Чисто выбритый, в новенькой гимнастерке и синих шароварах с широкими лампасами, служивый сидел за столом в переднем углу. Когда в горницу вошла Настя, Максим рассказывал, как полк их немцы отравили газами.
— Из полка нашего, Первого Читинского, казаков больше половины легло… — Посуровев лицом, он ненадолго смолк, левой рукой (правая, забинтованная, была подвязана к шее) не торопясь свернул самокрутку, закурил. — Да-а, как охраняться от газов этих анафемских, не научили нас путем-то командиры наши. Да оно, ежели по правде-то сказать, мы и сами не верили, чтобы могло случиться такое. Многие эти самые резинки побросали в походе; другие торбы коням понаделали из них, потом-то хватились, да уж поздно, близко локоть, да не укусишь. Я тоже свой-то бросил, и всего за день до беды этой. На черта, думаю, таскаться с барахлом всяким. А тут вижу, смерть надвинулась, что делать? Рванул с себя шинель, намочил ее в речке и голову укутал, одни глаза на виду остались. Но, конешно, оно все равно не помогло бы, кабы не писарь наш сотенский, Елгин, — он выручил, дай ему бог здоровья. Бежит мимо, увидел меня закутанного в шинель, понял, в чем дело, и кинул мне противогаз, запасной у него оказался каким-то родом. Вот так и ушел я от смерти тогда. Ну-у, кабы не Елгин, лежать бы и мне в братской могиле, теперь бы уже и косточки сгнили.
До самого вечера занимал Максим своих сельчан рассказами. Поднялся из-за стола он, когда в доме зажгли лампу.
— Вы уж меня, дорогие старички, извините. Там молодежь наша вечерку устраивает сегодня, прийти просили.
Старики дружно поддержали намерение Максима:
— Сходи, Максимушка, сходи, дело твое теперь холостяцкое.
— Сами такие бывали.
— И так хорошо, уважил стариков, порассказал нам вон сколько, спасибо, родной.
— Да вить и не в последний раз видимся.
— Ступай, Христос с тобой, погуляй, пока времечко есть.
Еще сидя за столом, Максим заметил в толпе женщин красивую молодицу, раза два столкнулся с нею взглядом, чутьем угадал желание казачки поговорить с ним наедине. Попрощавшись со стариками, Максим поискал глазами чернобровую казачку и, не обнаружив ее в доме, поспешил к выходу, на ходу взбивая на фуражку темно-русый чуб.
Казачка ожидала у ворот на улице.
— Здравствуйте, Максим Агеич, — сказала она, когда Максим подошел ближе.
— Здравствуйте, — ответил Максим, силясь припомнить, чья же это казачка, но так и не вспомнил, — что-то я вас никак не признаю.
— Пантелеева я, Семена Саввича жена, Настасья…
— A-а, так, так… — Чуть приметно улыбаясь, Максим тронул рукой усы. Он вспомнил слышанную им любовную историю писаревой жены с работником Егором, которую сплетницы-бабы разнесли по селу, да еще с такими подробностями, какие Насте и не снились. — У вас, значит, разговор ко мне будет?
— Про брата узнать я хотела, — соврала Настя, — Чмутина Ивана, слыхали, может, в Первом Аргунском полку?
— Чмутина? Н-нет, не слыхал, я ведь в Первом Читинском служу. Но с аргунцами приходилось бывать вместе частенько, и казаков я там многих знаю, даже с работником вашим Егором встречался. Боевой парень этот Егор, солдаточку там подхватил в хохлацкой деревушке, красавица…
И тут при свете зари Максим увидел, как бело-розовое лицо Насти стало густо-красным, как густые брови ее близко сошлись над переносицей.
— Шуткуешь, Максим Агеич? — изменившимся голосом проговорила Настя и так полыхнула на Максима глазами, что он, попятившись, уперся спиной в забор.
