— Ну, земляк, хорошо, что ты к нам попал. Кроме меня в полку есть еще несколько белорусов. Так что мы скоро тут свое землячество организуем, пошутил Николай Яковлевич.
Опережая события, скажу, что у нас с техником были не только одинаковые имена и фамилии, но и по службе мы не отставали один от другого. Я командир звена, он — техник звена, я — командир эскадрильи, он — техник эскадрильи, когда я стал командовать полком, его назначили инженером полка. Вот ведь как в жизни бывает!
Командиром нашей эскадрильи был двадцативосьмилетний капитан Семен Алексеевич Сибирин. Он прослыл не только хорошим летчиком, но и умелым, инициативным организатором. За короткий срок Сибирин с помощью комиссара Цивашова и адъютанта эскадрильи Печковского сумел так сплотить разных по характеру, возрасту, опыту и национальности людей, что мы чувствовали себя единой, дружной семьей. Молодые пилоты старались во всем подражать опытным командирам.
В полку много говорили про находчивость, выдержку и летное мастерство заместителя командира эскадрильи гвардии старшего лейтенанта Ивана Александровича Заморина. Вскоре мы познакомились и крепко подружились. Узнав, что я родом из Белоруссии, он пришел ко мне.
— Земляк, а ведь я тоже с Могилевщины, — радостно сообщил он. — Стало быть, правильно говорят: гора с горой не сходится, а земляк с земляком сойдутся…
Заморин рассказал мне про своих родителей, братьев и сестер, которые остались на оккупированной территории, посетовал на то, что не имеет от них вестей. О себе много не распространялся.
— Летчика лучше всего характеризуют не слова, а боевые дела, — скромно заметил Иван.
Долго мы тогда с ним просидели в землянке у раскаленной печурки. Уходя, он весело сказал:
— Уверен, браток, мы еще полетаем в родном белорусском небе. Дай только срок.
Стройный, русоволосый, со следами сильных ожогов на лице и руках, Заморин отличался отвагой и смелостью. Расстояния он измерял не километрами, а временем полета от пункта до пункта. Про погоду не говорил хорошая или плохая, а делил ее на летную и нелетную, мог безошибочно определить высоту и характер облачности, силу и направление ветра. По "почерку" узнавал новичков в небе. Иной раз, прищурившись, посмотрит внимательно на взмывающий ввысь "ястребок" и тут же скажет:
— У этого хлопца хороший почерк, с ним можно летать.
А другому прямо в глаза рубанет:
— Не чувствуешь ты, браток, машины, так же, как и она тебя. Это плохо!
В бою Иван действовал расчетливо, не суетясь. Каждому было приятно летать с ним в паре.
Пара самолетов в истребительной авиации считалась основной тактической единицей. Она позволяла осуществлять надежное взаимодействие в воздухе, добиваться хорошего боевого эффекта. Вот почему ведущий и ведомый должны, как говорили летчики, хорошо слетаться, с первого взгляда, сигнала, с первых слов команды понимать друг друга. От этого во многом зависел исход воздушного поединка.
Однажды в разгар боя наземных войск большая группа немецких бомбардировщиков под прикрытием истребителей пересекла линию фронта. "Юнкерсы" направлялись бомбить позиции нашей тяжелой артиллерии, которая вела обстрел объектов врага в глубине его обороны. Артиллеристов с воздуха прикрывала четверка Яков во главе с Иваном
Замориным. На высоте 1000 метров "юнкерсы" построились каруселью и приготовились к бомбометанию. При таком построении каждый последующий самолет страхует впереди летящий. Получается огромный замкнутый круг, к которому с боков не подойдешь, а сверху, словно крыша, его прикрывают истребители.
"Бомбежка с такой небольшой высоты может принести непоправимый урон нашим войскам. Этого допустить нельзя", — подумал Заморин и своей четверкой снизился до трехсот метров. Командир зная, что враг силен до тех пор, пока он в четком строю. Поэтому Иван решил как можно эффективнее провести первую атаку. Четверка, разделившись попарно, на большой скорости врезалась в боевой порядок фашистов. От неожиданности немцы шарахнулись в разные стороны. У них началась какая-то неразбериха. Они уже не могли вести организованного огня, а "мессершмитты", которые находились намного выше, слишком поздно разгадали маневр наших летчиков.
Воспользовавшись этим, Иван зашел в хвост одному "юнкерсу" и, когда тот выходил из пике, с короткой дистанции выпустил по нему очередь из пушки и пулеметов. Бомбардировщик клюнул носом и упал в болото неподалеку от наших позиций. Такая же участь постигла еще один "юнкере". Остальные начали беспорядочно сбрасывать бомбы и удирать.
В бой вступили "мессеры", которых было втрое больше наших. Ведомый Николай Качанов следовал за Замориным, как нитка за челноком. Три фашистских самолета набросились на "ястребок" Качанова. Иван вовремя заметил это и поспешил на выручку товарищу, приняв на себя всю тяжесть неравного поединка. Он успел поджечь один "мессер", но в пылу боя не заметил, как загорелся и его самолет. Сначала пламя появилось на крыле, а затем перекинулось в кабину. Скопившиеся пары горючего моментально вспыхнули перед глазами. Загорелся комбинезон, язычки пламени заплясали на мокрых от бензина руках. Чтобы заживо не сгореть, нужно было выброситься с парашютом. Заморин попытался перевернуть самолет вверх колесами, чтобы выпасть из кабины, но ручка управления уже не слушалась его — где-то что-то заклинило или перебило какой-то трос. Летчик по пояс высунулся из кабины, но бешеная струя воздуха усадила его на место. Наконец с большим трудом Заморин отделился от горящего "ястребка" и в затяжном прыжке приземлился в расположении стрелковой роты, метрах в трехстах от передовой. Медсестра перевязала его кровоточащие кисти рук, с которых слезла почерневшая, обуглившаяся кожа.
Долгие месяцы Иван лежал в госпитале с забинтованными руками и лицом. Его, как ребенка, кормили из ложечки. В коротких неспокойных снах ему снова виделся этот бой, яростные атаки "мессеров" с ненавистной свастикой. Тогда он изо всех сил нажимал пальцами на гашетки, но тут же просыпался от ужасной боли и долго мерил шагами палату.
Во время очередного обхода начальник госпиталя сказал:
— Заморин, утешать вас не будем, вы свое отлетали…
— Я должен, я буду летать! — выдохнул Иван.
Врач Анна Петровна Стеценко — человек очень доброй души — принесла ему резиновую грушу.
— Жмите ежедневно, а там посмотрим. Если захотите, будете летать.
Заморин жал непослушными пальцами эту грушу и днем, и ночью,
когда не спалось. Постепенно кисти рук оживали, пальцы обретали чувствительность.
Наконец настал день расставания с госпиталем. Заморин попросил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
