одиночной камере они проведут всю ночь.
— В той комнате, где меня держал Чезаре, не было никого, кроме крыс, но я знал, что я не единственный. Каждую ночь я слышал сдавленный детский плач; каждый день я слышал надрывный детский крик. Поначалу они не трогали меня. Три раза в день пожилая женщина по имени Донателла в таком же черном одеянии приносила мне еду. Она позволяла называть себя просто Дона, но разговаривала редко. Просто приносила поесть и уходила, а потом забирала пустые тарелки. Как-то раз я попросил у нее одеяло, потому что было холодно, и даже тогда она ничего не ответила, но вместе с ужином принесла теплый плед. Я счел это за доброту, подумал, что она обо мне заботится… А она всего лишь выполняла свою грязную работу — не давала мне погибнуть до того момента, пока это не понадобится самому Чезаре. Жаль, я не понимал этого.
Плечи Рагиро как-то странно расслабленно и в то же время напряженно опустились. От глаз Мартина это не укрылось, но он не стал ничего говорить. Не стал прерывать поток его мыслей, чувств, эмоций.
— То, что было потом, нельзя назвать даже Адом. Это было в стократ хуже Ада. Прошло примерно полгода с тех пор, как я появился там. Сам Чезаре приходил ещё пару раз, но по-прежнему ничего не говорил и просто смотрел на меня. После его визитов я не мог даже сомкнуть глаз. Мне казалось, будто он все ещё наблюдал оттуда, откуда я не смог бы его увидеть. Его взгляд раньше виделся мне в кошмарах. Конечно, со временем мои кошмары стали более реальные, более мучительные и более жуткие, — и Рагиро мысленно добавил, что священник обязательно услышит об этих кошмарах. — Спустя эти полгода Дона впервые в жизни сама обратилась ко мне.
— Пойдем со мной, — позвала она, и я пошел, будто бы мог ей доверять и доверял, будто бы она когда-то дала обещание не причинять мне вреда. Будто бы она была моей тетей или бабушкой. Ее голос звучал ласково; наверное, именно так матери обычно обращаются к своим детям. Впрочем… я не мог знать этого наверняка.
Мы шли по узкому тёмному коридору, который едва ли освещался несколькими факелами, изредка попадавшимися на пути. У Доны в руках был фонарик — света от него было немного, но его маленький огонёк позволял не сойти с ума в кромешной темноте и мёртвой тишине. Наши с Доной шаги гулким эхом отдавались в моей голове. Думаю, мы шли не больше двух-трех минут, но тогда для меня они были равносильны нескольким часам. Дона вновь замолчала, словно вовсе не умела разговаривать.
Она резко остановилась напротив двойных дверей со странными резными узорами и свободной рукой открыла одну из них, пропуская меня внутрь.
В тот момент мое сердце как никогда настойчиво твердило развернуться и бежать. Бежать без оглядки и без остановки. Не важно куда. Не важно, получится ли у меня сбежать, но главное — бежать.
Я остался стоять на месте, ожидая то ли какой-то команды, то ли чего-то ещё. Я стоял, смотря в непроглядную тьму, царившую в комнате. Там было не только темно, но и холодно, и этот холод чувствовался ещё на пороге. Нужно было бежать.
Как только Дона коснулась моего плеча, я сделал шаг вперед, оказываясь во власти Дьявола. Дверь за моей спиной захлопнулась сама по себе.
Лишь годы спустя, когда эти двери я видел ночами, закрывая глаза, я понял, что там было нарисовано, — Рагиро поймал на себе взволновано-заинтересованный взгляд Мартина. — Шесть Путей. Как вы это ещё называете?.. Шесть Миров, Шесть Реальностей, Шесть Судеб… не важно. Священник, ты ведь знаешь, что это такое, верно?
Выражение лица отца Мартина с взволнованно-заинтересованного сменилось на встревожено-паникующее. Конечно, он знал, что такое Шесть Миров. Все знали. Но ещё все упорно не обращали внимания на существование тех, кто прошел все испытания. Мартин не был исключением. Рагиро замечал все это в его невинном, чистом взгляде, в исходившим от него с каждым новым вздохом страхе, и наслаждался упоительным чувством ужаса, как когда-то его собственным ужасом наслаждался Чезаре.
— Шесть Путей, через которые… — смотря Мартину в глаза, продолжил Рагиро. Губы его были искажены в грустной ухмылке.
— Только не говорите мне…
—…он заставил… — почти равнодушно продолжал Рагиро, не обращая внимания на священника, который вновь вцепился в Библию.
—…что вы прошли…
—…меня пройти. — Резко и жестко закончил Рагиро, наконец, отводя взгляд в сторону. Страх священника больше не доставлял ему такого удовольствия, как несколько секунд назад; теперь он раздражал.
—…Шесть Путей. — Пальцы Мартина с такой силой держали Библию, что ему казалось, будто бы он не сможет ее отпустить. То, что он сейчас услышал, было хуже любых пыток. И Мартин даже в мыслях не допускал, что кого-то — кого угодно, даже самого отъявленного преступника и убийцу — можно подвергнуть такому.
Повисла гнетущая тишина. Вот и первое откровение, вот настоящее начало исповеди. Отец Мартин с ужасом осознал, что к рассвету станет совсем другим человеком; внутренне он уже чувствовал, как начинали рушаться его убеждения и меркнуть его вера. В Бога, в мир, в людей.
— Тогда, в тот мой самый первый раз, когда я попал в ту комнату, мне понадобилось несколько долгих секунд, чтобы глаза привыкли к тусклому освещению факелов, расположенных по периметру комнаты. Чезаре стоял около маленького стола в самом дальнем углу комнаты, за которым сидела женщина с копной длинных каштановых волос. При свете огня они отливали рыжим. Когда она повернулась ко мне лицом, я подумал о том, что она была очень красивой. Самой красивой из тех, кого я встречал. Не сказать, что на тот момент мне встретилось много людей, но она определенно была прекрасней всех, и я не мог оторвать от нее взгляда. Когда Чезаре заметил это, он в голос рассмеялся и приобнял ее за плечи, вызывая и на ее лице легкую, но уверенную улыбку. Как оказалось, ее звали Мирелла Инганнаморте и она была его женой. Сначала она вела себя со мной, будто бы действительно интересовалась моим самочувствием.
Я понимал, что что-то не так, краем глаза замечая на стенах развешанные стальные оковы, мечи, топоры, другие виды оружий и орудий пыток. Извини, священник, названий всего, что я там увидел, я не знаю, но в моих глазах — в глазах восьмилетнего ребенка
