Когда они возвращались с кладбища, все погрузилось в тёмную муть обманчивой воды вечера. Вдалеке, над бездорожьем и сторожевой будкой маячила в мерцающей пыли дождя полоска фонарного света. Как прибитая змея на кресте.
Как Сергей Петрович возвратился домой
Снова домашний вечер окутал своим благодарным теплом, электрическим светом и надел на распухшие ноги мягкие тапочки. Некий Сергей Петрович Подбородкин добросовестно отработал смену и готовил теперь на кухне себе ужин. Супруга его лежала в комнате на диване и смотрела передачу, и он видел с кухни только её жирные от крема, пухлые ноги. Он привык готовить себе сам (при живой жене) и даже хвастался навыками на работе.
«Сегодня мы поговорим о взаимоотношении полов, – слышалось из комнаты, – кто в доме хозяин и как сохранить мир в вашем доме».
– Идиоты, – со злобой шикнул Подбородкин и включил радио.
– По Варшавскому из центра – пробки.
– Машина сломалась, – вспомнил он с радостью, – хоть на дачу не поедем, пока не отремонтирую.
В морозилке заждалась пачка пельменей. Подбородкин достал её и вместе с вопросом «сварить или обжарить?» вспомнил, что и вчера на ужин ел пельмени. И пронёсся в голове за минуту весь его день, со всеми вставаньями, завтраками, бритьём, дорогой, начальниками, планёркой, перегаром, поручениями, отчётами, упрёками, премиями…
«А ведь я уже бригадир, – подумал Сергей Петрович. – Ещё – бригадир, а уже – пятьдесят, а уже через восемь часов начнётся опять такой же точно день, со всеми… Точно такой же день!»
«Так вы говорите: ваш муж прекрасно готовит?» – слышалось из комнаты.
«Так сварить или обжарить? – вспомнилось Сергей Петровичу. – Сначала – сварить, потом – обжарить.» Пельмени начинали таять. «Обжарить», – решил он и вывалил содержимое пакета на раскалённую его задумчивостью сковородку. Пельмени забрызгали маслом и зашипели.
«Точно такой же день, – неуклонно размышлял он. – Так хочется запить… а если выгонят с работы, а если выгонит жена, а если… Ну и что! Пусть выгонят меня… А все равно страшно, жалкая я тварь, разжился здесь, как гриб в банке, и вылезти страшно…»
– Страшно-страшно, – шипели пельмени вкрадчиво.
– Точно такой же день, точно такой же, – повторял шёпотом Подбородкин, и с опаской поглядывал на растопыренные пальцы ног жены, видневшиеся из комнаты. И один из них – ему показалось – кивнул своей накрашенной квадратной мордочкой: «Точно такой же день!».
– Да, верно, – сказал Петрович, и невольная улыбка поползла по его разгулявшемуся лицу. – Так что же теперь: обжарить или сварить? Сначала – обжарить, потом – сварить! – И схватив с жаром горячую сковородку, он с размаху швырнул её в батарею, чтобы и все жители дома услышали о его безысходности.
Разлетелись по кухне румяные кусочки теста с мясом; а гул от удара застыл в его ушах и показался таким неизбежным и решительным, что упал Сергей Петрович на колени, зажмурил с силой глаза и разинул отчаянно рот, как будто хотел набрать воздуха, чтобы закричать во всё горло. Но вместо этого разразились надрывистые всхлипыванья и потекли слёзы.
– Серёженька-Серёженька! – бесшумно ступая мягкими подушками ног, заботливо пробралась на кухню напуганная женщина. – Что же это с тобой, миленький?! – Губы её вытянулись в трубочку, щёки налились кровью, а возбуждённые любопытством и страхом глаза созерцали бессмысленно происходящее.
Сергей Петрович Подбородкин – порядочный семьянин, слесарь шестого разряда, награжденный при советской власти «орденом Сутулова», валялся на полу, как пришибленный тапком таракан, и корчился в припадках то смеха, то плача, то крика.
– Боже ж мой, Боже ж мой! – спустя час повторяла брошенная женщина и собирала с пола румяные пельмени, улыбающиеся, как улыбался её муж, когда его увозили врачи. «Танечка, какое горе!» – рассказывала она по телефону, а в это время по Варшавскому в сторону центра «скорая» везла Сергея Петровича «домой», и никакие пробки не могли этому помешать. «Сначала обжарить, потом сварить», – ехидно улыбался он с пеной у рта.
Сергей Петрович Подбородкин необратимо возвращался домой.
Полюби нас чёрненькими
Филимон Аркадьевич Хмырь не употреблял. Отгремели новогодние зверские праздники и февральские скучные поводы, вот и марта восьмое прокатилось с визгом, а не далее, как вчера, прошло мирно в семейном кругу и жёновье сорокапятилетие. Да и выходные кончились, в конце концов, и наступил извечный – для кого душный, для кого свежий – понедельник. А Филимон Аркадьевич собирался на работу не солоно хлебавши, не каплей горячительной жидкости рот свой не облагородив за время заслуженного отдыха. Он знал, что алкоголь плохо на него влияет, мало того, что вносит неразбериху в мозговую ткань, которая начинает временно кочевряжиться и создаёт характерный дискомфорт в подлобном резервуаре; но к тому же и отвратительно влияет на моральные качества Филимона. Он становится не терпим ко многому, к чему в повседневной жизни имеет вынужденную толерантность, и склонен бывает выдавать разные штуки, кажущиеся ему весёлыми, но являющиеся, по большом-то счёту, конечно, глупостями; как оказывается всегда по утру. В общем, что распространяться на давно известные темы, русская поговорка: голова дурная, а ноги ходят – работала в случае с Филимоном Аркадьевичем идеально и в полную силу.
Короче, утро выдалось солнечное. Но не предвещавшее никаких радостей и развлечений; жена бросила на тарелку яичницу, с вкраплениями укропа и двумя лопнувшими сардельками поверх, источающими жир на вытекающий желток. А молоко для кофе пришлось уже подогревать самому.
На улице же было приятно – но нельзя задерживаться – требовалось спешить на работу. «Если с утра солнце разбазаривает такую порцию тепла, что же будет к полудню, Господи?!» – думал богобоязненно Филимон Аркадьевич. Он шёл обычной своей дорогой к неприглядной автобусной остановке. Рядом находился круглосуточный супермаркет «К дяде Вове»; возле, как всегда, дежурила стайка бичей, они организованно собирали дань с мирного населения на свою безобразную жизнь. Иногда, устав, некоторые из них перебирались на остановку, и там спали вповалку на скамейке или под ней. Или сидели, пили и иногда даже закусывали. На скамейку местные не садились: знали, что там не чисто для задниц, даже в штанах. Штаны тоже было жалко.
Хмырь в этот раз попал под раздачу, вернее, под сборы. На автобусной остановке зашевелилась живая, как плесень, в тепле и сырости пакостная пьянь, погибающая здесь день за днём и цветущая. Скорёхонько отделившись, неказистая фигурка затрусила по направлению к Филимону Аркадьевичу.
– Мужчина, можно к вам обратиться?! – сказал нарочито вежливо низколобый паренёк в покрытой пятнами куртке.
– Ну обратись, что уж, – бодро ответствовал Филимон Аркадьевич.
– Не поможете нам, не хватает…
– Да знаю я на что у вас не хватает, – с укором перебил Хмырь. – Бесстыдством от вас несёт, вот что! Как в глаза ещё наглости смотреть хватает, а?! Как язык не отсох?! Водку трескать с утра до ночи!
– Уважаемый! Да не ругайтесь вы, уважаемый! – поспешил на помощь товарищу другой из кучки. – Помогите, просят же люди!
– Люди! – взвизгнул Хмырь. На него начинали оборачиваться мимопроходящие: увлекаясь, он всегда отчаянно жестикулировал. – Эх, дал бы я вам вспоможение! – зарывался всё дальше Хмырь. – Отправляйтесь на свой перевалочный пункт, кровопийцы!
Алкоголики уже никого ни о чём не просили, а лишь молча, стоически наблюдали распалённого Хмыря, слегка придерживая на мордочках гомерические ухмылки. Размножаясь пучкованием, они образовывали то тут, то там живые соединённые организмы. Троя уже стояли перед Аркадьевичем. Ещё двое смотрели со скамейки. И четверо следили за действом с козырька магазина, облокотившись на ограждения, как на балюстраду в театре.
– А ещё ведь прилично так спрашивают, и не стыдно вам? – продолжал бубнить Филимон; впрочем, направляясь уже к подъехавшему автобусу.
Тирада закончилась словами «Тьфу на вас!», и прыжок на подножку автобуса был совершён блестяще. «И на вас», – сказал один из защитников блокпоста, и все они одновременно отвернулись, потеряв интерес к уехавшему чудиле.
Оживлённый и восторженный своим подвигом Хмырь и на работе отчитал двух пацанов грузчиков за то, что громко матерились в курилке, и даже немного схлестнулся с начальником насчёт премиальных, впрочем, всё закончилось взаимными хохотком и обедом. А к концу рабочего дня Хмырь так развеселился, так расшутился с кладовщицей Людочкой, что и забыл совсем, что не употребляет; вернее, не забыл даже, но как-то умышленно спрятал этот факт в дальний карман светлой своей памяти. И когда коллеги, по пятничному регламенту, совершали разлив в раздевалке вечером, то Хмырю отчего-то так нестерпимо захотелось выпить, что пророненное кем-то «Эх, а Филимон Аркадьевич-то наш не пьёт!» встречено было тут же протестным «Да отчего же не выпить маленечко с хорошими-то людьми?!».
