Она вдруг представила себе, как это все выглядит со стороны. Например, в глазах кого-то, кто сейчас наблюдает за ней. Подглядывающая Томасина[8]. Вуайеристка. И она поклялась себе прекратить все это. Завтра же.
К дому между тем приближалась машина. Звук становился все громче, наполнял ей уши. Это была не «целика» Джеральда. Этот автомобиль обладал более густым и громким голосом. И дверца стукнула громче, когда кто-то вышел. Лора перебежала под деревья у дальнего конца дома. Во рту у нее пересохло от испуга, и все же она сумела быстро занять позицию, позволяющую разглядеть, что будет дальше.
Такси остановилось на дорожке к дому. Женщина расплатилась с водителем, стоя спиной к Лоре. На ней был изящный черный костюм и маленькая шляпка с вуалью. Водитель что-то сказал ей вслед, Лора разобрала только «благополучно». Женщина постучала в дверь дома. Как раз когда машина тронулась с места, дверь открылась, и женщина вошла в дом.
Лора выдохнула и только тогда поняла, что это был не вздох, а стон. Она зажала руками рот и, застыв, ждала в тревоге. Вдруг кто-то услышал? Но нет, кажется, никто.
Когда она немного оправилась от шока, проснулись другие чувства. Унижение, ревность, пронзительная боль и злоба на собственную доверчивость. Какая самонадеянность! Если Джеральд не проявил интереса к ней, она решила, что женщины вообще его не интересуют. Как она — да нет, как все купились на эту позу безутешного вдовца?
Зная, что потом будет сожалеть об этом, но не способная устоять перед искушением повернуть нож в ране, Лора вышла из укрытия. Ее шарф зацепился за ветку. Бархатные портьеры в гостиной были не до конца задернуты. Она встала посреди окаймляющего дорожку цветника, теперь уже совершенно не заботясь о том, увидит ее кто-нибудь или нет, и заглянула в зазор между портьерами.
Ей был виден край книжных полок, часть буфета со стоящей на нем свадебной фотографией, точнее, половина снимка, без новобрачной. Половина вазы с веткой душистой калины. В поле зрения появилась женщина. В руке у нее был бокал красного вина, наверное того самого кларета. Шляпку она сняла, и густые белокурые волосы рассыпались по плечам. Она была со вкусом подкрашена, но Лора сразу поняла, что дама старше нее. «Слишком стара для него», — подумала она.
Женщина подняла бокал, улыбнулась и заговорила. Потом сделала большой глоток вина. Вина, которое налил ей Джеральд… Интимность этого обычного маленького ритуала едва не свела Лору с ума. Она больше ничего не видела из-за слез. Разумеется, она не увидела и не услышала старого мистера Лилли из коттеджа «Ракитник», который как раз выгуливал свою колли.
Эми совершенно точно запомнила момент, когда осознала свое зависимое положение. Она тогда уже несколько месяцев прожила у золовки. Остро ощущая собственную неспособность вносить свою долю в домашние расходы, она с самого начала очень старалась быть хоть чем-то полезна.
Стоял майский солнечный день. Гонория сидела за письменным столом, как всегда обложенная генеалогическими схемами, старыми письмами, документами, имеющими отношение к родословному древу Лиддиардов, и книгами по геральдике. В дверь позвонили. Эми отложила наволочку, которую чинила, взглянула на широкую спину Гонории, приподнялась, помедлила. Гонория даже не обернулась. Просто раздраженно ткнула пальцем в направлении звука.
До того самого момента растущий перечень своих домашних дел Эми прятала за не ущемляющей достоинства формулировкой «быть полезной», и полезной она, безусловно, была. Не прошло и месяца со дня ее приезда, как она взвалила на себя покупки (ежедневно в деревенской лавке и раз в неделю в Каустоне), уход за садом, сбор растопки для бойлера, стирку, глажку и помощь Гонории в ее изысканиях. Но кое-что ей не пристало делать в силу ее положения. Хотя бы и по мужу, но она тоже была Лиддиард, а значит, не должна была выполнять работу прислуги. И раз в неделю приходила миссис Банди, для «черной работы».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
В те редкие дни, когда в доме бывали гости, Эми даже не позволялось убирать со стола. «Наверно, чтобы они думали, — ворчала она во время своих тайных разговоров со Сью, — что мы держим горничную и прячем ее на кухне».
Сью сочувственно кивала и говорила, что никогда не видывала этаких снобов.
Тут Эми с ней не соглашалась. Это Гонория-то — сноб? Просто сноб, и только? С тем же успехом можно сказать, что Александр Македонский иногда любил покомандовать. Ее преклонение перед предками и их ролью в английской истории не имело границ. Эми считала, что золовка слегка повредилась умом. С тех пор как брат Гонории умер, она со свирепой настойчивостью отслеживала историю рода, подкрепляя каждое свое открытие всеми бумагами, какие только могла — теперь уже при помощи Эми — раскопать.
Множество картонок с перетянутыми резинкой стопками каталожных карточек свидетельствовало об усердии, с которым золовка выискивала сведения. На большом столе был постоянно развернут придавленный чем-нибудь тяжелым по углам огромный белый лист, на котором ветвилось родословное дерево. Когда оно наконец обрело завершенный вид, Гонория задумала перенести его во всех подробностях на самый лучший пергамент, надписи сделать каллиграфическим почерком, украсить пергамент золотым тиснением, вставить в рамку и повесить в главной зале.
Эми от этого ужасно устала. Она часто задумывалась, откуда взялась у Гонории подобная мания. Никто в семье ничем похожим не страдал. Ральф (или Рейф, как упрямо называла его сестра) был лишен даже тени высокомерия, не делая различия между людьми низкого и высокого происхождения. Он был ровен и дружелюбен со всеми. В отличие от сестры, он любил людей.
Гонория людей презирала. Особенно людей низкого происхождения. «Неполноценные дикари, плодящиеся, как микробы, в своих убогих лачугах» — таково было одно из самых мягких ее суждений. Натура аристократическая, она взирала на них свысока. Чернь, едва тронутая цивилизацией.
Ральф всегда смеялся над этой чепухой и не понимал, почему Эми не может поступать так же. Эми, однако, вовсе не считала забавной приверженность Гонории «аристократии крови». Эми она казалась негуманной, отдавала евгеникой, социальной инженерией и теорией «прирожденных вождей».
— Ты меня слушаешь?
— Да, Гонория, — со вздохом солгала Эми.
На самом деле она даже обрадовалась, что ее размышления прервали. Стоило вспомнить о муже, как Эми затягивало в омут черной тоски. Открыв переносной пластиковый контейнер, она поместила в него поднос с рулетиками из серого хлеба, начиненными сливочным сыром и побегами спаржи. Гонория продолжала ворчать, жалуясь на дороговизну спаржи, хотя банка с деликатесом, сильно помятая, и была уценена вдвое. Эми защищалась как могла: хочется же принести что-нибудь особенное из уважения к приглашенной знаменитости.
— Можно подумать, перед нами предстанет реинкарнация Уильяма Шекспира, — проворчала Гонория и добавила: — Если что-то останется, не забудь забрать домой.
Второй поднос был уже почти готов: треугольные сэндвичи с огурцом и домашним майонезом. Эми предпочла бы магазинный. И вкус лучше, и консистенция. Домашний либо растекается лужей, либо весь впитывается в хлеб, делая его похожим на горчичного цвета промокашку. Но «хелманс» золовка сочла слишком дорогим.
— Похоже, все сошли с ума, — не унималась Гонория. — Лора сказала, что купит что-нибудь в той дико дорогой кондитерской. Сьюзен печет пирог, несомненно из корма для хомяков, которым все нынче пробавляются.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Морковный торт с глазурью, на самом деле. Снежно-белый такой.
— Он приезжает из Хай-Уикома, а не с Северного полюса. — Гонория, уже облаченная в старую стеганую куртку, водружала на стального цвета прямые короткие волосы твидовую шляпу с плоской круглой тульей и загнутыми кверху полями.
— Куда ты? — спросила Эми. Ее всегда интересовало, надолго ли уходит Гонория.
— К Лоре.
«Если бы Макс Дженнингс прибыл с Северного полюса, — подумала Эми, ежась от холода в двух свитерах, кардигане, колготках, гетрах и ботинках по щиколотку, — здесь, в Гришэм-хаусе, он, безусловно, почувствовал бы себя как дома».
