В мою честь сочинялись хвалебные оды, по этому поводу у меня даже состоялось бурное объяснение с нашим гостеприимным хозяином. Я потребовала, чтобы он запретил выдумывать небылицы на мой счет, но все мои усилия остались втуне. Он отвечал: «Я не цензор поэтам, в Афинах каждый пишет, что хочет». Я поразилась: у нас в Фивах ни одна строчка не увидит света без дозволения свыше. Как же Тесей защищает власть от посягательств? Он дал мне прочесть ядовитые памфлеты о себе самом, их авторы пребывали в добром здравии, в чем я имела возможность убедиться. Я была вынуждена поверить и смириться с тем, что пишут обо мне. Никто не упомянул душистое омовение и драгоценности, но сколько слов было потрачено на описание моих лохмотьев и больного старика-отца! Его назвали восьмидесятилетним, а мне приписали дочернее почтение.
Супруга Тесея была само радушие и познакомила меня со сливками общества. В Фивах чужестранка немедленно вызвала бы ревность и зависть. Сначала я думала, что недостаточно хороша собой, чтобы потревожить покой этих изящных женщин. Я покидала Фивы худой смуглянкой, в пути совсем иссохла и была ослепительно хороша один недолгий час. Я не уродина, и у меня нет видимых изъянов, но тягаться с этими женщинами я не могла: они двигаются грациозно, как в танце, говорят, словно поют, смотреть на них — истинное наслаждение для глаз. Каждый миг в их обществе мог бы стать искушением, я могла бы поддаться зависти, будь я способна уподобиться им, но мы разной породы. Среди всех живущих на земле людей у меня особое положение: я — дитя инцеста. Я — плод ошибки. Сын овладел матерью и оплодотворил ее: я родилась, чтобы мир ужаснулся. У меня не могло быть золотистых волос, нежной улыбки и мягкого взгляда, как у афинянок. У меня шершавая кожа и безрадостный смех, и выгляжу я отталкивающе. Во мне нет ничего соблазнительного. Будь я матерью, на моих детей легла бы печать преступления, инцест неистребим, каждое новое поколение несет на себе его след. Я — вместилище чудовищного кровосмешения, ни один мужчина не должен чувствовать ко мне влечения, ведь совокупляясь со мной, он всякий раз овладевал бы собственной матерью. Глупышка Исмена верит, что может стать женой и родить детей: я ничего не хочу объяснять, она все равно не поймет, но уведу ее за собой в мир иной и не позволю ни одному ребенку унаследовать кровь Эдипа. Род прервется на мне. Дочери перестанут бояться отцов, а сыновья — матерей. Я стану умиротворяющим началом.
Прошло несколько недель, и интерес ко мне стал угасать: все увлеклись молодой талантливой певицей. Я поправилась, мой крестьянский загар сошел, и я сказала Тесею, что хочу вернуться домой. Он, конечно, попытался меня отговорить: в Фивах шла война. Меня это не остановило, больше идти было некуда. Тесей полагал, что мне хорошо в Афинах, и не желал меня отпускать, но я привыкла считаться умнейшей из фиванок, а в его царстве чувствовала себя невежественной, как служанка.
Этеокл устроил мне пышный прием. Я не видела его с тех пор, как Эдип ослепил себя. За год мой брат возмужал: невысокий, кряжистый, волосатый, он, по свидетельству окружающих, был очень похож на Лая. Этеокл с радостным нетерпением ждал прихода Полиника, чтобы убить его, и не сомневался в победе.
— Ты наверняка скажешь, что боги на твоей стороне?
— Мне нет дела до богов: я ненавижу Полиника. Он жаждет власти и намерен уничтожить меня за то, что я встал у него на пути. Я желаю его смерти и верю, что моя ненависть превзойдет его властолюбие.
Мне понравились рассуждения Этеокла. Отпусти нам судьба больше времени, мы, возможно, сумели бы подружиться. Но с братьями мне не повезло.
Исмена умирала от страха, укрывшись в гинекее. Раньше я считала ее красивой, возможно, даже завидовала ей, но теперь, повидав афинянок, переменила мнение. У моей шестнадцатилетней сестры несвежий цвет лица, тусклые волосы и тяжелая походка. Она обняла меня и пролила слезы об отце.
— Ты никогда не поумнеешь? Тебе нет дела до его смерти, ты любила его не больше моего. Кого ты хочешь обмануть? Меня тебе провести не удастся, а служанкам все равно.
Она растерялась.
— Но он был нашим отцом!
Я пожала плечами. Моя сестра безнадежна, она ничего не поняла в нашей истории.
— Если не можешь не плакать, прибереги слезы для братьев. Один из них точно погибнет в битве, судьба второго неведома.
Истинную глупость ничем не урезонишь. Исмена считает меня пророчицей, с тех пор как в детстве я предостерегла ее против Эдипа. Я не стала ее переубеждать. Близилась война: пусть наиграется вволю, пока еще есть время. Когда на горизонте показались армии Полиника, я надела траур.
— Кого ты будешь оплакивать — его или меня? — ревниво спросил Этеокл.
— Себя, — ответила я. — Ты когда-нибудь думал, кем мог стать, если бы мать с отцом не были кровосмесителями?
— Что мне до того? — отвечал он.
Перемирие закончилось, но я о нем не сожалею, ибо оно ничего мне не дало. Я рождена для волнений, покой приводит меня в замешательство. Я становлюсь нервной, вздрагиваю при малейшем звуке, пугаюсь собственной тени, начинаю задыхаться. Этеокл сиял. Может, он похож на меня, этот брат, о котором я почти ничего не знала? Он уходил на битву, смеясь, но не думаю, что надеялся выжить. Он заканчивал свою жизнь, как завершают дело, потому что единственный из нас сочинил собственную историю. Полиник стал царем по праву первородства, но Этеокл взбунтовался и составил заговор, выбрав действие. Мы с Исменой всегда следовали предначертанию Рока. Так было до той ночи, когда я нарушила заведенный порядок и не стала хоронить брата. Я в бешенстве, потому что у меня нет истории: я сама — место, где творится история других людей. Я — символ, ни один мужчина не касался губами моего рта, мои груди не знали ласки, мой живот никогда не соприкасался с мужским животом. По вине Эдипа я ничего не знала и не могла узнать о плоти, я никогда не ласкала себя из-за его похотливых рук и едва осмеливалась смотреться в зеркало, замечая на себе его похотливые взгляды. Я была ничем. Никто не узнает о моем бунте: иногда я плачу, и женщины думают, что мне грустно, но это алые слезы.
Они шепчутся, их ужасает, что девушка не следует своему предназначению. Скоро они будут бояться служить мне: ведь боги могут покарать людей, не отвернувшихся от бунтарки. Я говорю, что они всего лишь исполняют приказы царя, не желающего, чтобы его племянница осталась без крова и пищи. Это не помогает: с некоторых пор правители Фив пугают своих подданных — уж слишком плохо те кончают. Я говорю, что Полиник был проклятым ребенком, плодом преступной страсти, они об этом забыли, у них короткая память. Тогда я приказываю приготовить мне омовение, принести чистую одежду, молоко и мед, и они успокаиваются.
Полиник умер первым, и Этеокл ушел из жизни законным правителем. Будь я мужчиной, взошла бы на трон, но женщинам не дозволено править Фивами. Все замерло в ожидании. Я заставляю ждать Креонта. Он нетерпеливо расхаживает по тронному залу.
Гемон караулит у двери. Я сотни раз объясняла, что не стану его женой, но он не успокаивается и все твердит, что любит меня. Он учтив, чувствителен и никогда не подходит слишком близко, помня о моем печальном опыте с Эдипом. Гемон любит меня на расстоянии.
— Если я стану твоей женой, тебе придется приблизиться, а мне это не понравится.
— Время покажет.
Терпеть не могу людей, пустившихся в рассуждения и остановившихся на середине. Креонт не таков: он мыслит последовательно, и потому я погибну, но разве я хочу жить? Это последнее сражение, на мне род прервется. У нас больше шансов, чему Атридов [6], внушающих ужас на протяжении ста поколений. Преступление Лая очень скоро будет наказано: через несколько часов мы с Исменой умрем, и Фивы — у них короткая память — начнут забывать нас.
Служанки суетятся в глубине покоев, испуганно шепчутся, украдкой поглядывая на меня.
— Что стряслось?
Только кормилица осмеливается ответить:
— Говорят, Антигону схватили на поле битвы, когда она готовилась совершить обряд.
Смысл ее слов доходит до меня не сразу, но я мгновенно впадаю в ярость, и понимание приходит само собой. Значит,
Креонт не захотел ждать. Кому он поручил сделать то, чего не хотела совершить я, какую награду посулил?
— Но я здесь, я все время у вас на глазах, — ответила я кормилице.
Она пришла в смятение.
— Тебя видели. Тебя узнали. Маленькая худая смуглая женщина с надменным лицом шла меж стражников, высоко подняв голову, горделиво улыбалась и ни с кем не говорила. Это так похоже на тебя.
— Где она?
— В самой тайной из темниц. Никто не может к ней приблизиться, ее казнят на рассвете. Ты должна бежать.
Креонт омерзителен, но я не могу не восхищаться им. Он наконец-то понял, что не должен на меня рассчитывать. Я знаю, что буду отомщена, и посылаю служанку к Гемону: пусть готовится к смерти, ибо на рассвете меня казнят. Царь не слишком умен, он думает, будто люди ценят свою жизнь превыше всего, так что объявленное сыном самоубийство кажется ему немыслимым. Не хочу, чтобы Гемон бродил по коридорам дворца, жалуясь и проклиная свою участь, у царя в конце концов возникнут сомнения, и — кто знает? — он помешает ему умереть. А я хочу, чтобы за меня отомстили! Я знала, что Креонт жаждет моей смерти, но его действия удивляют меня. Этот честолюбец не брезгует подлым обманом. Он купил услуги женщины, явно не слишком умной, раз доверилась ему. Царь наверняка сказал, что ее жизни ничто не угрожает. Все полагаются на честь Антигоны: она либо похоронит брата, либо спасет жизнь невинной женщины. Хотела бы я дать ей умереть… Неужто сострадание проникло и в мою душу? Собираюсь отдать жизнь за незнакомку, которая рискует своей жизнью за пригоршню золотых?
