Он недоверчиво уставился на меня и хотел было возразить , но его взгляд отвлекся, скользнул в сторону и остановился на узкой темной улочке у Отеля-Дье.
— Прекрасно, если ты обойдешься без моей помощи. Я как раз увидел своего знакомого, — пробормотал он и прибавил прощальный привет. Потом мирянин исчез в кривом переулке, не удостоив меня больше ни единым взглядом. Прежде чем тени плотно стоящих друг к другу домов не проглотили его, мне показалось, что я увидел вторую фигуру — знакомого мэтра Филиппо. То, что он, всего лишь темный силуэт в сумерках, напомнил мне таинственного монаха-призрака, явно не было большим, чем совпадение, — вполне понятно, что он чудился мне после событий прошедшей ночи.
Вмиг эти странные события снова встали передо мной, так живо и одновременно нереально, как бросающий в пот ночной кошмар. Охваченный внезапным страхом, я сжался под моим разорванным плащом и вдохнул, кода нащупал свой кошелек. Значит, не только сон! Почти с любовью я достал кожаный мешочек.
Но что это было? Веревка развязана, кошелек пуст! Не веря своим глазам, я уставился на уже не туго набитый мешочек. Я был неосторожен и не завязал хорошенько кошелек?
Я поспешил обратно к главному порталу Собора, где обыскал место моего ночлега под недоверчивыми взглядами обоих причетников. Там не валялось ни одного соля, не говоря уже о турских ливрах.
И тут меня охватило озарение: оборванец Колен не из братского сострадания искал моего соседства, он, должно быть, обворовал меня во сне. Собственно, мне следовало быть начеку, но усталость лишила меня бдительности. Нищий показался мне похожим на меня; таким же типичным человеком «S»: израненный, истощенный, с росчерками и завитками, но причины его закругленных изгибов было трудно понять.
Я послал вора в преисподнюю, на особенно горячее место — рядышком с Гутенбергом, — и поспешил к зданию Отеля-Дье, подгоняемый надеждой застать целестинца в еще благодушном настроении. Но я не нашел его — ни в узком переулке, который я прошел до самого конца, ни на соседних дворах. Он словно растворился в воздухе со своим знакомым.
Теперь мне мог помочь только совет незнакомца, которого они называли монахом-призраком. И без приведения себя в порядок мне придется постараться получить место. Итак, во Дворец правосудия!
Когда я покидал Отель-Дьё, мой желудок заявил о себе не робким урчанием, и тут же, как это уже частенько случалось в последние дни, кулак голода двинул мне по кишкам — как бы посмеиваясь надо мной, именно теперь, когда я снова оказался без соля в кармане. Вполголоса я проклинал свой голод и не обращал внимания на то, что происходило вокруг меня. Предупреждающий возглас, пронзительный крик женщины спас меня в последнюю минуту.
Всадник, который появился со стороны отеля, несся прямо на меня, без сомнения ожидая, что нищий оборванец немедленно посторонится. Благодаря окрику я так и поступил и, сделав большой прыжок, потерял равновесие и приземлился прямо в кучу навоза.
Буквально рядом со мной проскакал белый в яблоках конь в легком галопе. Всадником был угловатый, мрачно смотрящий исподлобья мужчина в костюме зажиточного горожанина. Не обращая ни на кого внимания, он прокладывал себе дорогу по заполнявшейся улице Нев. Того, что он чуть было не убил человека, казалось, он даже не понял. Либо ему было абсолютно все равно.
Охая, я поднялся и поискал мою спасительницу. При этом мои глаза поймали взгляд, только на долю мгновения — слишком краткого, чтобы уловить внешность незнакомки. Было ли оно узким или широким, обрамлено белокурыми или черными локонами, сияющим молодостью или изборожденным морщинами? Не могу сказать, слишком быстро незнакомка исчезла за толпой галдящих крестьян, которые шагали в западном направлении к Дворцу правосудия. Но странно — хотя я видел глаза только на какую-то долю секунды, мне показалось, что я где-то встречал этот взгляд.
Теперь я был не только оборванным и голодным, но и источал зловоние, как очаг разврата. Могло ли быть что-то еще более неподходящее для получения достойного места службы? В таком унылом настроении я позволил толпе увлечь себя к старому королевскому дворцу. Здание с оборонительными башнями за мостом Менял и Мельничьим мостом, несмотря на ранний час, было в необозримом количестве заполнено жаждущими удовольствия и зрелищ.
— Так много зрителей? — удивился я. — Тогда мистерия явно уже началась.
— Как же, — пожаловался маленький белобрысый паренек, чья узкая голова в честь Дня шутов была украшена дьявольскими рожками. — Представление намечено лишь на полдень, когда сюда прибудет фламандское посольство.
— К чему же такое столпотворение?
— Только одни зеваки, — захихикал маленький дьяволенок, который любовался своими собственными словами. Он показался мне буквой «Т», которая пытается компенсировать постоянно размахивающими руками недостающую прочность своей маленькой ноги.
— Так на что же они глазеют? — спросил я.
— На других зевак. Разве этого недостаточно? К тому же это значит заблаговременно занять хорошее место. Костер на Гревской площади может и согреет кого-то в эти холодные дни, но больше преимуществ у него нет. И майское деревце, это я вам предсказываю, сгниет на кладбище Бракской часовни скорее, чем мертвецы. Нет, поверьте мне, обедневший друг, здесь, во Дворце, бьется само сердце Парижа. Здесь можно будет восхититься благородными господами и плохими комедиантами. Держитесь меня, мсье оборванец, и вы насладитесь хорошим видом!
Было ли это предложено всерьез или в шутку, но я его принял. К моему удивлению, белокурому дьяволенку удавалось протискиваться дальше вперед с помощью всевозможных уверток и пинков, пока он, сопровождаемый тенью по имени Арман Сове, наконец, не пробрался за старые каменные стены и не устремился к тому же месту как все остальные — в Большую залу.
Здесь, где в другие дни слушалось толкование законов и вершилось правосудие, сегодня веселился народ Парижа — важные горожане и самый последний сброд. Мой дьяволенок неотступно пробивался к большому окну, стекла которого были открыты двумя молодыми парнями. Они бесстрашно расселись на карнизе, чтобы наблюдать за праздничным действом с этого возвышающегося обзорного пункта и с прибаутками комментировать происходящее. Ловко, как ящерка, белокурый дьяволенок пробрался наверх по богато украшенной стене к развязным школярам, я — вслед за ним.
Пока я занимался тем, что искал для себя более-менее надежное местечко на этом до отказа заполненном карнизе, но насторожился, когда один из школяров поприветствовал моего белокурого провожатого.
— Клянусь душой, это вы, Жеан Фролло де Молендино! Уже издали я видел ваши проворные руки и ноги, раскидывающие толпу как крылья ветряной мельницы. Недаром вас зовут Жоаннес с мельницы! Мы старались сохранить для вас почетное местечко, а вы притаскиваете с собой в виде довеска вонючего нищего. Это праздничное настроение заставило вас забыть, что вы не можете позволить себе быть милосердным?
— Один беден и воняет снаружи, другой богат и гниет изнутри, — проорал мой белокурый знакомец. — Только в День шутов мы все равны, носы заложены от насморка, который не могут вылечить ни медики, ни банщики, а лишь один трактирщик.
Взволнованный услышанным именем, я самонадеянно решил не обращать внимания на болтовню о моем потрепанном внешнем виде и спросил своего нового знакомого:
— Вас действительно зовут Фролло?
— Так зовут меня с тех пор, как я как себя помню. Вам не нравиться имя? Тогда называйте меня Жеан дю Мулен[14] по тому месту, где я наслаждался материнским молоком, даже если оно было молоком кормилицы.
— О, нет, мне очень нравиться ваше имя. — Бесенок усмехнулся:
— Как мало же нужно, чтобы осчастливить бедную душу!
— Я как раз ищу одного Фролло, — пояснил я.
— Вы его и нашли.
— Едва ли. Для архидьякона Нотр-Дама вы мне кажетесь довольно молодым, и с позволения сказать, чересчур шаловливым.
Жеана Фролло, которого так же звали Жеан или Жоаннес дю Мулен, схватил один из зубоскалов и тряхнул так сильно, что он наверняка упал бы с оконного карниза в толпу под нами, если бы я и его друзья не ухватили бесенка в последний момент за поношенную безрукавку.
— Вы просто душка, мой друг, просто душка! — захихикал он и стряхнул слезы своего необъяснимого умиления на мой плащ.
— Почему?
— Потому что я только что представил себе шаловливого отца Клода Фролло. Это то же самое, как если выдумать квадратное колесо, ревущий поток без воды или соблазнительную бабенку без грудей, — после этих слов Жеан дю Мулен снова впал в истерический хохот. — О, если бы мой брат только услышал вашу шутку, возможно, тогда он хоть раз посмеялся бы за всю свою жизнь — печальную и серьезную!
— Архидьякон — ваш брат?
