Поздравил Владимир Иванович – коллега по «Мосинжпроекту» и хороший друг.
И, конечно же, объявился, как всегда, Дудейчик – мой армейский друг. На душе потеплело, и невольно всплыли строки моего стишка по тому же поводу:
– Что там за шум?– Какой-то юбилей…– Дудеев отмечает шестьдесят.
– Не может быть!..Он молод, как Орфей!
– То, может, былоТридцать лет назад…Теперь не тот…Он больше не спешит —Спина болит,Но, к счастью, не всегда…
– Что тело?!Оболочка для души!..Душа поэтаВечно молода!
Вот и все… Очередной юбилей позади. А до следующего…
Лагерь военнопленных
Как-то прочел в умном журнале о необыкновенной способности человеческой памяти хранить все, что любой из нас воспринимает из окружающего мира всеми своими органами чувств… И хранит наша память ту череду жизненных событий до мельчайших деталей, чуть ли ни с момента рождения… Вот только добраться до дремлющих клеточек памяти и «считать» информацию может не каждый.
Впрочем, те сведения об удивительных свойствах памяти меня не потрясли. Еще в первом классе мог на спор запомнить с единственного прочтения любое стихотворение в пять куплетов и помнил его очень долго. А годы учебы развили память так, что за три дня, отпущенные на подготовку к экзамену, мог заново изучить любой предмет, который до того игнорировал весь семестр, причем усвоить настолько, чтобы без шпаргалок сдать на «отлично». И ведь сдавал. А наспех накопленные знания «выветривались» не сразу, да и то по причине невостребованности.
Вот только ближе «к годам мудрости» обнаружил, что события детства и юности помню гораздо образнее и ярче, чем все, что происходило позже. Стоит лишь «уйти в себя», и желаемые картины уже такого далекого прошлого возникают сами по себе, словно наяву…
«Две бездны с двух сторон небытия зияют» – так поэт Омар Хайям обозначил границы уникального явления, называемого человеческой жизнью. Из первой бездны я вырвался в начале декабря сорок четвертого года…
Но что же я вспомнил о том своем «бытие» вблизи границы жизни?.. Ничего. Лишь рассказ родителей, что родился в лагере военнопленных немцев, расположенном в поселке Харьковского тракторного завода…
Мое земное бытие стартовало в земляном бомбоубежище, приспособленном под поликлинику для пленных. Принимал меня доктор-немец. Появился на свет слабеньким – дитя войны. В той землянке прожил два месяца – то было самое теплое место в лагере.
А в шесть месяцев простудился до воспаления легких. И тот же чудесный доктор спас меня уколами пенициллина. Он тогда у нас только появился. Спасибо ему – неизвестному доктору и, разумеется, моим родителям.
А рассказали мне об этом, в мои шесть лет, чтобы я посмотрел на место своего рождения в последний раз – в тот день сносили все земляные бомбоубежища района. Я даже покатался взад-вперед в кабине бульдозера, который ровнял площадку после работы экскаватора.
Тогда-то впервые узнал, что детей не находят в капусте, и их не приносит аист. Они рождаются в землянках…
А вот и первое озарение – первые, сохраненные памятью, события у бездны небытия. Это как фильм, который снимает камера. Она лишь фиксирует картинки и звуки, не ведая, что происходит. Правда, мое Я в том фильме – это не только зрительное и слуховое восприятие мира, это нечто большее, чем даже цветное стереокино. И в нем Я – действующее лицо и камера одновременно…
То самое Первое Утро моего Сознания помню до деталей – я и сейчас в любой момент могу «прокрутить» тот фильм. Конечно же, он далек от оригинала. Он «зашумлен» дополнительной информацией, слой за слоем наложенной временем. Вот только в отличие от «ролика», время не ухудшило ту запись, а лишь уточнило ее новыми представлениями, которых не могло быть в оригинале.
Итак, тем утром я проснулся в маленькой деревянной кроватке, встал на ножки и выглянул через небольшое окошко. Увидел зал, где за длинными столами сидели люди, много людей. Они что-то ели. Некоторые смотрели на меня, улыбались и даже махали мне руками. От такого внимания захотелось спрятаться. Я сел в кроватку и осмотрелся. В длинной узкой комнате увидел много больших котлов, из которых валил пар. Какие-то женщины поварешками что-то наливали в бачки и передавали их в зал через такое же, как у меня, окошко. Люди в зале и были немецкими военнопленными…
Когда рассказал о своих воспоминаниях маме, она сказала, что это было в Покатиловке – в лагере, куда перевели по службе отца. Тогда действительно мою кроватку временно разместили на кухне столовой, где было тепло.
– Только ты не можешь этого помнить, сынок, – сказала удивленная мама, – Тебе тогда не было и полутора лет… Тебе это кто-нибудь рассказал, – сообразила она, наконец.
Но я это помню. И помню точно не со слов. Это возникло в моем сознании, как видение. Разумеется, в момент «съемки» я не знал названий предметов, почти не распознавал речь и вряд ли понимал, что происходит, – это пришло гораздо позже, когда периодически «просматривал запись». Мысленно этот эпизод я и сейчас вижу глазами ребенка, каким был тогда. Все до деталей, совсем как наяву…
А между тем меня заметили женщины. Вынули из кроватки и умыли холодной водой. Это не понравилось, и я заплакал. Потом одели и вывели в зал за ручку – ходить самостоятельно, похоже, еще не мог. Люди за столами с улыбкой смотрели на меня и что-то говорили. Из всех слов знакомым было только одно – «киндер», которое, кстати, и звучало чаще других. Я понимал, что говорят обо мне, и улыбался в ответ… Знал ли тогда другие слова? Возможно. Но немецкое слово «киндер» – первое, которое «впечаталось» в мою детскую память навечно…
Помню и другой эпизод. Я играл на полу с небольшими дровяными поленьями. То были мои первые игрушки. Потом мама сказала, что теперь у меня есть братик. Я не понимал, что это такое. Но что-то кричащее положили в мою кроватку. Когда это что-то успокоилось, и все ушли, мне захотелось с ним поиграть. Я набросал ему в кроватку поленьев, а он не реагировал. Но когда полено попало ему на голову, он заорал. Вбежали мама и папа. Поленья вытащили, меня наказали. Мне тогда не было и двух лет. Мама сказала, что и этого я не могу помнить. Но я помню оба эпизода очень отчетливо – так, будто это было вчера…
Сам переезд в Харьков – в наш последний лагерь, который размещался в полуразрушенных корпусах харьковского автодорожного института, я не запомнил. Зато четко помню, как осознал, что нахожусь в другом помещении.
Вроде бы ничего не изменилось – те же два сундука и наши с братом кроватки, та же «буржуйка» – вся наша мебель, которую перевезли в город. Похожими были стол со стульями и койки родителей, которые принесли откуда-то немцы. Но многое уже было не так.
Отчетливо помню, как, шаг за шагом осваивал новое жизненное пространство, совершая открытие за открытием. Прежде всего, обнаружил огромную кучу рассыпанной прямо на полу картошки. Какая красота! Столько игрушек!
– Мы привезли ее из Покатиловки вместе с «мебелью». Все лето выращивала на огороде. Ты и это помнишь, сынок? – удивилась мама через много-много лет после тех событий…
Поиграть новыми «игрушками» не дали. Картофель был сырой и грязный. Меня отмыли и, несмотря на протесты, отправили к моим поленьям.
Вскоре обнаружил большое-пребольшое окно с широким подоконником. Я взобрался на подоконник и обомлел – впервые передо мной предстала пропасть (нас тогда поселили на втором этаже институтского корпуса). Было страшно, но интересно. Меня обнаружили и ссадили с подоконника, строго-настрого запретив даже подходить к окну. Не знаю, сколько времени действовал тот запрет, но очень скоро подоконник стал моим любимым местом – моим наблюдательным пунктом…
С первых же дней в нашей «квартире» появился гер Бехтлов. Под его руководством несколько немцев быстро перегородили комнату пополам, а в одной из них сделали небольшую кладовую, куда поместили подсохший картофель и другие продукты.
Я с интересом наблюдал за «строительством», а к моим «игрушкам» добавились обрезки строганных дощечек и много вкусно пахнущей стружки. В словах немцев появилось знакомое слово «киндер», а вскоре и совсем новое «пуппи». Быстро понял, что этим словом называют меня.
– Не Пуппи… Я Толик… Я не Пуппи, – тут же разъяснил немцам, как меня зовут.
– Яа, яа… Пуппи, – заулыбались они, услышав знакомое слово. Так появилось мое новое имя, которым меня звали в лагере те из немцев, кто не знал моего настоящего имени…
Какое-то время меня опекал только гер Бехтлов. С ним я впервые вышел за двери нашей квартиры. Помню, мы долго шли по длинному-длинному коридору, потом поднялись по лестнице на этаж выше. Та лестница показались мне непреодолимым препятствием, и, в конце концов, мой опекун не выдержал и взял меня на руки. Так на его руках я и попал в одно из помещений, где стояли двухъярусные солдатские койки, а на табуретах сидели люди.
