Когда мы с Бруно гуляли, мы о наших семьях не говорили. Мы шатались по деревне, но никогда не уходили далеко от пасущихся коров. В жажде приключений мы исследовали заброшенные дома. В Гране их было больше, чем мы могли мечтать: старый хлев, старые сеновалы и амбары, старый склад с пустыми пыльными полками, старая, почерневшая от дыма пекарня. Везде тот же мусор, что и на мельнице; казалось, когда здания перестали использовать, кто-то в них жил тайком, а потом их снова забросили. На кухне мы порой находили столы и лавки, в буфете тарелки или стаканы, у очага сковородку. В 1984 году в Гране проживали четырнадцать человек, но в прежние времена могла быть и сотня.
В центре деревни стояло довольно современное, внушительное строение, выделявшееся среди окружающих домов: три этажа, беленые стены, пристроенная с улицы лестница, частично обрушившаяся каменная ограда. Через нее мы и залезли, пробравшись сквозь кустарник, которым зарос двор. Дверь на первом этаже была едва притворена. Бруно толкнул ее, и мы оказались в темном помещении, где виднелись лавки и деревянные вешалки. Я сразу понял, куда мы попали: все школы, наверно, похожи друг на друга. Теперь здесь разводили больших серых кроликов, которые с ужасом глядели на нас из клеток. В классе пахло соломой, кормом, мочой, прокисшим вином. На деревянном помосте, где раньше, скорее всего, стояла учительская кафедра, были свалены пустые бутыли, но ни у кого не хватило духа снять со стены распятие или пустить на дрова составленные у дальней стены парты.
К партам меня тянуло больше, чем к кроликам. Я подошел поближе: это были длинные узкие парты, в каждой по четыре углубления для чернильниц; после стольких рук дерево стало гладким. На краях парт кто-то нацарапал ножиком или гвоздем буквы. Инициалы. Часто попадалось “Г” – Гульельмина.
– Ты их знаешь?
– Некоторых да, – сказал Бруно. – Других нет, но я о них слышал.
– Когда это было?
– Не знаю. Школа сто лет как закрыта.
Больше я ничего спросить не успел: мы услышали, как тетя зовет Бруно. Наши приключения всегда на этом заканчивались – доносился решительный голос, от которого было не спрятаться. Голос позвал раз, другой, третий. Бруно фыркнул. Попрощался и убежал. Он бросал все – игру, разговор, и я знал, что в тот день больше его не увижу.
Я еще немного побыл в старой школе: проверил все парты, прочитал все инициалы, попытался вообразить, как звали ребят. Потом мне попалась аккуратная, свежая надпись: казалось, нож оставил след в посеревшем дереве совсем недавно. Я провел пальцем по “Г” и “Б” – не было сомнений в том, кто это написал. Тогда я вспомнил все, что видел и чего не понял в развалинах, куда водил меня Бруно, и начал догадываться о тайной жизни деревни-призрака.
Тем временем июль близился к концу. Трава выросла на целую пядь там, где ее скосили, когда мы приехали; стада уходили по лесной тропе на высокогорные пастбища. Я смотрел, как они исчезают наверху долины, углубляются в лес под цокот копыт и звон колокольчиков, а потом появляются над деревьями словно стаи птиц, опустившиеся на горный склон. Два дня в неделю, по вечерам, мы с мамой отправлялись в другую деревню – горстка домов на дне долины. Пешком мы шли туда полчаса, и, когда добирались, казалось, будто мы перенеслись в другой, современный мир. Огни бара освещали мост над рекой, по шоссе ехали автомобили, музыка на улице смешивалась с голосами отдыхающих. Здесь было теплее, веселее и беззаботнее – словно летом на море. За столиками сидели парни: они курили, смеялись; кого-нибудь то и дело подбирали проезжавшие мимо друзья и увозили в бар в соседнюю долину. Мы с мамой стояли в очереди к телефону-автомату. Сначала ждали, а потом вместе заходили в кабину, уставшую слушать разговоры. Родители говорили недолго: они и дома-то не тратили время на болтовню, казалось, беседуют старые приятели, понимающие все с полуслова. Потом мама передавала трубку мне – со мной отец разговаривал чуть дольше.
– Эй, горец, – говорил он. – Как жизнь молодая? Забрался на какую-нибудь вершину?
– Нет пока. Но я тренируюсь.
– Молодец. А как твой приятель?
– Нормально. Только он скоро уйдет на выгон, больше я его не увижу. Туда шагать целый час.
– Ладно, час – это не много. Значит, вместе его навестим. Что скажешь?
– Было бы здорово. Когда приедешь?
– В августе, – отвечал отец. И прежде чем попрощаться, просил: – Поцелуй маму. И береги ее, ладно? Чтобы ей не было одиноко.
Я обещал, что все сделаю, но в глубине души думал, что это ему одиноко. Я представлял его в пустой миланской квартире – окна распахнуты, слышен грохот грузовиков. У мамы все было прекрасно. Мы возвращались в Грану той же лесной тропинкой, на которую тем временем опустилась тьма. Тогда мама зажигала фонарик и светила нам под ноги. Ночи она не боялась. Мама была настолько спокойна, что и я не тревожился: я шел, следуя в дрожащем свете за ее ботинками, и слышал, как она тихо напевает, словно про себя. Если я знал песню, то негромко подпевал. Шум машин, радио, смех ребят исчезали у нас за спиной. По мере того как мы поднимались, становилось свежее. Я знал, что мы пришли, еще до того, как видел освещенные окна, знал по запаху печного дыма, который приносил ветер.
Глава 2
Не знаю, что, по мнению отца, переменилось во мне в тот год, но он решил: пора брать меня с собой. Как-то в субботу он приехал из Милана, ворвавшись на разбитой “альфа-ромео” в нашу размеренную жизнь, и был настроен не терять ни минуты своего короткого отпуска. Он купил карту и прикрепил ее кнопками к стене, чтобы отмечать пройденные тропы фломастером, как генералы отмечают завоеванные территории. Его снаряжением и формой были старый военный рюкзак, вельветовые штаны по колено и красный свитер, в котором он ходил в Доломиты. Мама предпочитала не вмешиваться, спрятавшись за геранью и книгами. Бруно уже ушел на выгон, а я каждый день возвращался туда, где мы с ним играли, и грустил, поэтому я очень обрадовался: ходить в горы меня учил отец, и из всего, чему он меня научил, это больше всего напоминало отцовское воспитание.
Рано утром мы отправлялись на машине в селения, стоявшие у подножия Монте-Роза. Они были популярнее у туристов, чем наша деревня, в полусне я видел ряды коттеджей, альпийские гостиницы в стиле начала века, уродливые многоквартирные дома шестидесятых годов, кемпинги с домиками-прицепами вдоль дороги. Вся долина, влажная от росы, еще была в тени. Отец выпивал кофе в первом открытом баре и водружал на спину рюкзак с таким видом, будто он альпийский стрелок: тропа начиналась за церковью или за деревянным мостиком, ныряла в лесок и сразу резко шла вверх. Прежде чем сделать первый шаг, я в последний раз поднимал глаза к небу. Над нашими головами сияли уже освещенные солнцем ледники; на утреннем холоде голые ноги покрывались гусиной кожей.
На тропе отец пропускал меня вперед. Он отставал на шаг, и время от времени я слышал его слова, а еще слышал его дыхание у себя за спиной. Правила были простые, и их было мало: первое – взять ритм и держать его, не делая остановок; второе – не разговаривать; третье – на развилке всегда выбирать тропу, которая поднимается вверх. Отец тяжело дышал и пыхтел громче меня, ведь он курил и работал в офисе, но хотя бы час он не разрешал себе останавливаться – ни чтобы перевести дыхание, ни чтобы попить, ни чтобы на что-то взглянуть. Лес его вообще не интересовал. Когда мы гуляли в окрестностях Граны, мама показывала мне деревья и растения и говорила, как они называются, словно это люди, каждый со своим характером. Для отца лес был просто преддверием гор: мы шли среди деревьев, склонив голову, сосредоточившись на ритме ходьбы, дыхания, сердца, ведя неслышную, тихую беседу с усталостью. Мы шагали по камням, ставшими гладкими из-за векового хождения людей и животных. Иногда мы проходили мимо деревянного креста, или бронзовой таблички с именем, или часовенки со статуей Мадонны и цветами, придававшими этим лесным уголкам печальное кладбищенское настроение. Тогда царившее между нами молчание обретало иной смысл: казалось, что молча пройти мимо – единственный способ проявить уважение.
Мы поднимали глаза, только когда кончались деревья. На плече троговой долины тропа была не такой крутой, мы выходили на солнце и миновали последние высокогорные деревушки. Деревни стояли заброшенные или почти заброшенные – еще хуже, чем Грана, но иногда попадались сохранившийся хлев, фонтанчик, в котором журчала вода, ухоженная капелла. Выше и ниже домов земля была выровнена, камни собраны в кучи, выкопаны канавы для полива и удобрения, рядом с ними устроены террасы, где были поля и огороды, – отец показывал мне все это и с восхищением говорил о тех, кто в старину жил в горах. Люди, пришедшие в Средневековье из Северных Альп, умели возделывать землю на такой высоте, куда никто не смел сунуться. Они знали секреты земледелия, переносили холод и лишения. Отец говорил, что в наше время никто бы не выжил здесь зимой, не смог бы обеспечить себя пищей и всем остальным, как веками делали они.
