“Надо подложить бомбу”, – заявлял отец, и он не шутил.
В таком же настроении на Рождество он смотрел по телевизору репортажи о том, как проводят каникулы лыжники. Люди тысячами съезжались в альпийские долины, выстраивались в очередь у подъемников, а потом скатывались по нашим тропам. Отец не желал в этом участвовать и отсиживался в миланской квартире. Однажды мама предложила ему свозить меня в воскресенье в Грану, чтобы я увидел деревню под снегом, но отец резко возразил: “Нет. Ему не понравится”. Зимой горы были не для людей, не стоило туда лезть. Согласно философии моего отца, его представлениям о том, что на самом деле означают подъем и спуск, что люди уходят в горы, убегая от всего, что терзает внизу, легкое время неизбежно сменялось тяжелым: работой, жизнью на равнине, мрачным настроением.
Теперь и я знал, что такое тоска по горам, – та, что терзала отца много лет и которую я не понимал. Теперь я тоже приходил в восторг, завидев в конце проспекта вершину Гриньи. Я перечитывал справочник альпийского клуба, словно дневник, упиваясь старинным слогом, и мне казалось, будто я шаг за шагом прохожу описанными в справочнике тропами: “карабкаясь по травянистым кручам до заброшенного пастбища”, “а оттуда держа путь меж валунов и укрытых талым снегом равнин”, “чтобы достичь вершины гребня близ глубокой ложбины”. Тем временем с моих ног сходил загар, заживали царапины и ранки, я забывал, как кусается крапива, как обжигает ноги ледяная вода, когда переходишь ее вброд, сняв носки и ботинки, как приятно залезать в постель, проведя целый день на пекле. Зимой в городе меня ничего не трогало. Я глядел на город через фильтр, превращавший мир в блеклое, однообразное зрелище – в туманное облако людей и машин, сквозь которое приходилось пробираться дважды в день. Я смотрел из окна на проспект, и дни, проведенные в Гране, казались настолько далекими, что я начинал сомневаться, было ли это на самом деле. Вдруг я сам это выдумал, вдруг все существует только в моих мечтах? Но потом я замечал, что свет на балконе ложится иначе, среди асфальта пробивается чахлая трава, даже в Милан приходит весна, и тоска превращалась в ожидание того дня, когда мы вернемся в горы.
Бруно ждал этого дня с не меньшим волнением. Разница между нами была в том, что я уезжал и приезжал, а он оставался: видимо, у него был наблюдательный пункт, откуда он следил за дорогой, – не проходило и часа, а он уже прибегал за мной. “Бэрью! – раздавалось со двора[6]. Так он меня называл. – Эй, выходи!” – кричал Бруно, не здороваясь и не теряя времени на разговоры, словно расстались мы накануне. Так оно и было: последние месяцы мгновенно исчезали, наша дружба не прерывалась, для нас существовало одно долгое, бесконечное лето.
Впрочем, Бруно рос быстрее меня. Он являлся почти всегда чумазый, из хлева, и отказывался заходить в дом. Он ждал на крыльце, прислонившись к перилам, на которые мы не опирались – от малейшего прикосновения они шатались, и мы были уверены, что в один прекрасный день перила рухнут. Бруно оглядывался, словно проверяя, не гонится ли кто за ним: он сбегал от своих коров и уводил меня от моих книжек ради приключений, которые не хотел портить разговорами.
– Куда пойдем? – спрашивал я, зашнуровывая ботинки.
– В горы, – отвечал он просто и чуть насмешливо, как всегда теперь говорил и как, наверное, отвечал дяде. Бруно улыбался. Я должен был просто верить ему. Мама часто повторяла, что доверяет мне: она спокойна, потому что знает – я не сделаю ничего дурного. Мама так и говорила: “дурного”, а не глупого или опрометчивого, словно имела в виду совсем другие опасности, с которыми мне предстояло столкнуться. Отпуская меня, она ничего не запрещала, ничего не советовала.
Походы в горы с Бруно не означали подъем на вершины. Мы шли по тропе, заходили в лес, быстро поднимались около получаса, в том месте, которое знал он один, сходили с протоптанной тропы и шагали дальше. Иногда мы карабкались вверх по ущельям или пробирались через чащу. Как он ориентируется, для меня было загадкой. Бруно шел по карте, которую держал в голове и на которой были отмечены проходы там, где я видел только осыпавшийся берег или неприступную скалу. В последний момент между двумя кривыми сосенками в скале обнаруживалась трещина, по которой можно было пролезть, или карниз, который раньше не был виден и по которому удобно было пройти. Некоторые из этих дорог проложила рука человека. Когда я спрашивал, кто здесь проходил, Бруно отвечал: горняки или: лесорубы, приводя доказательства, которые я бы никогда не заметил. Конечный пункт канатной дороги, заброшенный и поросший кустарником. Черное костровище на месте угольной ямы, едва прикрытое тонким слоем земли. В лесу было полно ям, куч земли, всяких железяк – Бруно растолковывал мне, что они значат, словно читал надписи на мертвом языке. Одновременно он учил меня местному говору, который казался ему точнее итальянского, словно в горах мне предстояло перейти с абстрактного книжного языка на конкретный язык, в котором все можно потрогать рукой. Лиственницу он называл “бранга”. Ель – “песса”. Кедровую сосну – “арола”. Выступ скалы, под которым можно укрыться от дождя, – “барма”. Камень – “бэрью”, так же он звал и меня, Пьетро, и мне это ужасно нравилось[7]
Конец ознакомительного фрагмента.
Сноски
1
Перевод Н. Гумилева.
2
Ольми (Olmo, ит.) – вяз; улицы Ольховая, Еловая, Лиственничная, Березовая. (Примеч. перев.)
3
В 1918 году состоялась битва при Пьяве, закончившаяся поражением австро-венгерской армии.
4
“Маргерита” – самый высокий горный приют в Европе, расположенный на высоте 4554 метров.
5
Вяленое мясо.
6
Переводчик благодарит за помощь диалектолога А. Звонареву.
7
Имя Пьетро означает “камень, скала”.
