очень эмоционально. Он называет Глеба и Константина «сродниками» знаменитого Святополка Окаянного, сравнивает их с Каином и именует «поспешниками» дьявола. «Интересно, что летописец завершает описание конфликта, следуя традиционной модели; клятвопреступника карает крест, на котором он давал клятву». В 1219 году Глеб приходил с половцами к Рязани, но был разбит пережившим съезд в Исадах Игорем Игоревичем «креста честного силою» и «затем бежал к половцам, где и сгинул»[31].
Но все эти страсти дело внутреннее, здесь русский шел против русского, а потому все можно было списать, скорее, на природную жестокость славян, на общий уровень культуры и взаимоотношений. А также — на особую остроту борьбы за власть, что для Руси всегда было делом обыденным[32].
Другое дело — предательство на уровне взаимоотношений с другими государствами. Это уже особый случай. Но и здесь порой дело доходило до ужасных случаев настоящего вандализма и дикости.
Считается, что с принятием русскими православия в роли «наставников» в деле разведки на Руси выступали византийцы, отсюда, якобы, и «шпионская поговорка»: «решить дело по-византийски»… Вполне может быть и так, но след византийских «инструкторов» остался совершенно незаметным в российской истории. Куда более значимым оказался «вклад» татаро-монгольских воинов.
В специальной литературе, посвященной исследованиям этого сюжета, находим следующий пассаж: «В битве на приазовской речке Калке в 1233 году передовые отряды Чингизхана разгромили русско-половецкое войско, решившее совместными усилиями бороться с татаро-монголами. Тогда русские летописцы не придали особого значения этой битве. Лишь отметили в летописях, что этот новый враг Руси „пуше прежних". А ведь для ставки хана эта битва и последующий затем бросок вверх по Днепру были, по сути, разведкой боем новых территорий. Русские не думали, что после этой битвы сотни монгольских агентов остались на Руси и исследовали характер населения и новую землю. Эта „разведка" продолжалась около четырнадцати лет. За это время монгольские службы собрали сведения о русских князьях. Особую ценность для монгольских ханов представлял вывод, что Русь разделена, что князья враждуют между собой и утратили навык воевать вместе, под единым командованием»[33].
Каков только срок — четырнадцать лет! Причем «разведка» (если ее так можно назвать!), шла боем: татаро-монголы не только получали сведения о русском политическом руководстве, о взаимоотношениях русских с соседями, но и о боевой составляющей — об особенностях вооружения русского войска, боеспособности пехоты и конницы, маневренности, талантливости военачальников, реакции в той или иной сложившейся ситуации и проч. Битва на реке Калке, закончившаяся для русских войск полным разгромом, дала кочевникам много фактов для размышлений и для принятия решения — воевать ли с соседями или ограничиться лишь угрозами.
Но Чингизхан оставался всего лишь «пробным камнем» мощного потока, движущегося от восточных окраин к самому сердцу русских земель.
С 1237 по 1241 годы русские земли, за исключением Новгороде ко-псковских земель, испытали опустошительные удары татаро-монгольских войск под предводительством хана Батыя, который на два с лишним века запер Русь в унизительное иго. «За покоренными народами следила огромная агентура монгольского государства. Владения потомков Чингизхана простирались тогда от внутренних вод Атлантики (Азовское и Черное моря) до Тихого океана. Большая часть монгольской армии состояла из инородцев. Это позволяло экономить собственные людские резервы. Из монголов и формировалась агентура, которая следила в разных регионах империи за покоренными городами. Ордынская методика была заимствована из Китая. Этот метод заключался в пресечении зла в корне. Лицо или группа лиц, замеченные в антигосударственной деятельности, находились, задерживались и уничтожались. Чингизиды усовершенствовали этот китайский подход и довели его до блеска. Подобная практика применялась на огромной территории, и до татаро-монгольской империи ничего подобного такого качества и в таких масштабах не было. Китайско-монгольские методы требуют огромного числа малоквалифицированных осведомителей, относительной примитивности общества»[34]. Всем этим набором пользовались и русские князья-коллаборационисты, служившие под присмотром монгольских ханов.
Наконец, еще один способ сбора данных, привнесенный татаро-монголами, это перепись населения. В 1257 году хан Менгу лично отдал распоряжение о поголовной переписи всего русского населения. Велись подсчеты не только «человеческих голов», но и немудреного мужицкого хозяйства. Учитывалось все: скот, инвентарь, дети, и прочее, и прочее, и прочее. Такая «статистика» могла многое рассказать о состоянии дел в том или ином районе Руси, в городе или сельской местности. Перепись шла с применением самых жестоких мер, вплоть до применения воинской силы (как, например, в 1262 году), особенно при подавлении вспышек недовольства[35].
Татаро-монгольское нашествие и последовавшее за ним почти двухсотлетнее иго не могли не сказаться на «эволюции» изменничества и усиления борьбы с ним: «Дальнейшее развитие понятия [измены] происходило под влиянием монгольского нашествия (хотя перелом в русском менталитете, вызванный нашествием, лег на почву, подготовленную в 1170—1180-е годы). Наступившее иго резко обострило проблемы национально-религиозной самоидентификации и верности своему правителю, вере, земле, городу и т. д. Именно тогда появляются исторические деятели, сочетавшие в себе весь набор признаков «классического изменника» более поздних времен (отказ от своей веры, сотрудничество с захватчиками, служба в их рядах, участие в карательных акциях против своего народа)» [36].
Насчет «проблемы национально-религиозной самоидентификации и верности своему правителю, вере, земле, городу и т. д.» — очень спорно. Для русича той поры все эти понятия носили слишком расплывчатый характер, за исключением, пожалуй, только веры. Русичи с легкостью могли менять (и меняли!) и город, и правителя. «Любовь к Родине» — это все позже, гораздо позже, в летописях подобные сентенции невозможно проследить даже сквозь призму сакральности. Но те же летописи дают нам возможность отследить кое-что иное, чем общие рассуждения об общих понятиях[37].
Первым образцом «классической измены» А. Филюшкин считает некоего «ярославского монаха Зосиму». По Лаврентьевской летописи, он был пьяницей и сквернословом, кощунствовал над святынями. После прихода монголов потенциальный изменник стал с ними сотрудничать, отрекся от православия и принял ислам, в составе татарского отряда Кутлу-бея участвовал в грабежах и погромах русских сел и городов. Погиб Зосима в 1262 году во время анти-татарского восстания в Ростовской земле. Летописец называет его преступником и с удовлетворением сообщает, что труп «беззаконного» изменника «был брошен на поругание и съедение птицам и собакам»[38].
Думается, что Зосима — не показатель. Да, его деяния оправдать ничем нельзя, но он — «мелочь» по сравнению с другими фактами «переветничества» (то есть предательства). Вспомним хотя бы предательство новгородского тысяцкого Бориса Негочевича, князя Ярослава Владимировича и других (сумевших создать целую колонию «беглецов-изменников»), чья деятельность позволила немецким рыцарям в 1234 году захватить на недолгое время Изборск[39].
А более поздние имена:
