Он был подходящей властью, знающим человеком: мельница у него пошла сразу, он понимал толк в дело, жил смешно и без усилья. Ему дали удобное, простое проз пище — Свёкор, и он шутил на безделье:
— Вот глупый народ: я для вас лучше родной отец, а вы называл меня Свёкор!
Так же неприметно, как скрылся старый мельник, к Сваакеру пришла откуда-то его жена — гороподобная, веснушчатая, белобрысая женщина с грудями, прорывавшими ситцевую кофту. Она была бессловесна, и лицо ее никогда не менялось. Вильям Сваакер останавливал ее на людях, внезапно взяв за локоть, оборачивая лицом к себе, и ужасался:
— Это — мой жена? Как мне быть? Такой огромный старуха у такой молодой человек! Бедный Сваакер! Бог наказал меня за мой добро!
Он поднимал здоровый глаз к небу, шептал молитву, говорил:
— Но я не роптаю, я несу мой крест! Ступай, мой родной, милый жена, к коровам!
И жена, не моргнув глазом, каменно шла своей дорогой — в хлев или на птичник. Она несла всю работу одна, муж не подпускал ее только к мельнице и бурмакинскому жеребенку. За молодым конем, шустрым, с норовком красавцем, Сваакер ходил сам, нашептывал ему в конюшне непонятные слова, щекотал пальцем теплые губы, исподволь, по-заводски, приучал к упряжке. Непонятно быстро он обрастал хозяйством, и к зиме, когда из Москвы приехала семья Бурмакиных, добро, оставленное старым мельником, утроилось. Двор заполнялся птицей, скотом, дырявыми веялками, телегами, строевым лесом, старым кирпичом, бочками цемента, полученного в городе для мельницы…
Бурмакины нашли в своем деревенском доме то, в чем они не нуждались: расстроенный рояль, картины, остатки мебели, гамак. Они были помещиками без земли, крестьяне относились к ним снисходительно или безразлично и усадьбу растрепали беззлобно, от скуки, просто потому, что она стояла без хозяина. Но год был недородный, скудный, и усадебные запасы хлеба, картофеля, свинины пригодились в деревнях. Бурмакины приехали спасаться от голода, голод встретил их в усадьбе радушнее, чем проводил из Москвы.
Они замкнулись, огородились своим несчастьем, покорно ожидая конца.
И вот лунной, зажатой тисками мороза ночью, когда около парка — казалось, под самыми окнами дома — больно завыл волк, в дверь Бурмакиных постучались.
Открывать пошел сам Бурмакин. В переднюю ввалился заиндевелый громадный человек, в городской шубе и собольей шапке, выпачканный мукою и снегом. Он спустил с плеча и поставил на пол двухпудовый мешок муки, отцепил от пуговицы шубы двух общипанных замороженных уток и снял шапку.
— Вильям Сваакер, — сказал он, расшаркиваясь и подавая Бурмакину руку, — председатель местный крестьянский Совет…
Маленький, очень подвижный хозяин, подергивая седой клинышек бородки, застенчивой скороговоркой ответил:
— Иван Саввич Бурмакин, приват-доцент Московского университета, моя жена… Аня! — крикнул он, отворяя дверь в комнату. — Аня! К нам — гость! Моя жена Анна Павловна, моя дочь… Надя! — позвал он, подбегая к другой двери, — Надя! К нам — гость! Моя дочь Надежда…
— Извиняюсь, — тоненько произнес Сваакер, подходя к хозяйке и вытягиваясь перед ней, — я в шубе, и так как начался наш деревенский музик, я думаю — волк уже поет романс, — это значит — поздно. Но я — один момент!
Он шагнул навстречу девушке, еще больше вытянувшись, веки его стеклянного глаза часто задергались, он сказал с придыханием:
— Имел счастье видеть вас на плотине, Вильям Сваакер…
Он отступил от Надежды Ивановны, не оборачиваясь, пожирая ее разными своими глазами, и, стараясь говорить правильно, объявил:
— Мне известно, что гражданин Бурмакин имеют нужда на продукт питания. Я — местный власть, и мой долг — борьба со всякой нужда. Поэтому я приносил вам один небольшой паек, который лежит здесь.
Он величаво показал на уток и муку.
— Помилуйте, однако!.. — испуганно воскликнул Иван Саввич.
Анна Павловна — такая же маленькая, как ее муж, — закрылась ладонью и заплакала. Дочь обняла ее, погладила редкие тусклые волосы матери, сказала:
— Не знаю, папа, удобно ли это?
Сваакер приложил руку к сердцу:
— Мадемуазель Надежда Ивановна, прошу вас, я — иностранец, я понимаю культур, долг культурный человек! Как местный власть — я могу приказывать, чтобы в мой соло никто не умирал от голода! Но культур, — и я могу только просить…
Надежда Ивановна улыбнулась, и Сваакер обрадованно отозвался деликатным благодарным смешком.
— Вы хоть бы в комнаты прошли, господин Вильям… не знаю по батюшке, — всхлипнула растроганная Анна Павловна, и муж подхватил:
— Пройдемте, разденьтесь, снимите!..
Через час Вильям Сваакер, обращаясь ко всем хозяевам по очереди, часто и ненужно играя оттенком своего тенорка, говорил:
— Я не курю и никогда не пил. Я считаю: здоровье тело — здоровье дух. Надо жить достойно для человека. Сейчас это мой программ. Мы культурный люди, мы обязан править руль событий. Мы обязан дать голова эта ужасной революций!
Он упирал раскосый взгляд на Надежду Ивановну, его лицо из круглого делалось квадратным, он нашептывал стремительно:
— Между нас: я имею большой план! В России может много сделать этот рука, этот мускуль, этот голова!
Он показывал свою ладонь, сгибал в локте руку, ударял себя по лысине.
Круглые темные глаза Надежды Ивановны ласково, удивленно улыбались, она с любопытством смотрела ка обрюзглое лицо человека, говорившего о себе с жесткой настойчивостью, на его руки, беспокойно ощупывавшие воздух, на холодный глаз, за голубым светом которого чудилась пустота.
— Вы играете на рояль, я знаю. О, мой лучший счастье — музик! Полонез Шопен, Фридрих Франц Шопен, о, о! — вскрикнул Сваакер.
Он подошел к роялю, приподнял крышку, взял аккорд и отскочил.
— Боже! Ему надо делать настройку! Я буду делать, не волнуйтесь! Музик! Надежда Ивановна, музик!..
Он закрыл глаза, умиленно помолчал и вздохнул:
— Вильям Сваакер поет. Вы будете добры музицировать с Вильям Сваакер?..
При прощанье его благодарили за муку, он сказал, опустив на грудь голову:
— Не надо забывать, что все мы — христианин!..
Проводить его вышла Надежда Ивановна. В сенях, на холоду, он второй раз взял ее руку, но в этот миг тишину разодрал волчий вой; Надежда Ивановна вздрогнула, отпрянула назад.
— Собака! — взвизгнул Сваакер. — Я пойду прогоню этот вонючий негодяй!.. Он не дает отдохнуть Надежда Ивановна, — нежно добавил он, спрыгнул по ступеням на снег и пошел к реке, откуда несся вой.
— Куда вы, куда? — в испуге крикнула ему вдогонку девушка. — Зачем это?..
Она выбежала на крыльцо и протянула руку, как будто удерживая Сваакера.
Стеклянная луна, бесконечно высокая, неподвижная, струила мертвое серебро на снег. Гулко ухали сдавленные морозом стволы лип, дальний собачий лай был похож на колокольный звон.
Вильям Сваакер обернулся.
— Какой поэтический ночь, — тихо сказал он. — Не беспокойтесь за мой жизнь: волк всегда боится человек… Мороз очень большой, вы должны беречь ваш жизнь, а не мой, Надежда Ивановна… вам нельзя стоять такой мороз! — вдруг громко и властно закончил он и с решимостью зашагал на речку.
Она рассмеялась, замкнула дверь, быстро прошла в комнату и прислушалась. Знакомая волчья песня, начавшись высоким отчаянным лаем, покатилась книзу, свирепея, хряско раздирая безмолвие, и вдруг оборвалась, не докатившись до смертного своего отвратительного рыка. Надежда Ивановна слышала, как за стеною отец проговорил:
— Кто-то спугнул…
Она подошла к окну, приоткрыла занавесь и остановилась в холодном мертвом свете. Сквозь пышный узор замерзшего стекла нельзя было ничего увидеть.
Незадолго до распутицы Вильям Сваакер ездил в город на крестьянский съезд, вернулся оттуда победителем и начал работать веселей и упрямее обычного. Пошла молва об изумительном его выступлении на съезде, перед доброй сотней крестьян, которым он наглядно показал, как были угнетены малые народности, вынув не только свой стеклянный глаз, но и вставные челюсти. Он уже по плакал, а рыдал, облокотившись на трибуну, держа в одной ладони глаз, в другой — зубы. Съезд качал его на руках, выбрал во все комиссии, дал наказ волости беречь и почитать Вильяма Сваакера как человека пострадавшего и незаменимого. Кончилось тем, что Вильям Сваакер от имени съезда держал речь с соборной паперти на городском митинге и его дородную осанку, страшный глаз и пронзающий тенор запомнил весь город.
Мужикам правилась карьера Сваакера, но они были убеждены, что настоящего своего секрета он еще не открыл. И правда, великолепие неожиданностей как будто только начиналось.
В разгар весенней запашки в село прибыла какая-то уездная комиссия, ревизовала Совет, признала дела в хорошем порядке, но, едва речь зашла о мельнице, Сваакер пригласил комиссию к себе на дом.
