Девушка в порыве благодарности дала ему пять франков. Он взял деньги и поблагодарил ее.
Пока его просьба о помиловании разбиралась в кассационном суде, арестанты в тюрьме Труа предлагали устроить ему побег, готовые все, как один, принять в этом участие. Он отказался.
Заключенные через отдушину бросали ему в камеру то гвоздь, то кусок проволоки, то ручку от ведра. Каждого из этих предметов в руках такого умелого человека, как Клод, было достаточно, чтобы перепилить решетку. Клод отдал тюремному сторожу гвоздь, проволоку и ручку от ведра.
8 июня 1832 года, ровно через семь месяцев и четыре дня после убийства, настал час расплаты, pede claudo, как мы видим. В этот день, в семь часов утра, в камеру к Клоду вошел секретарь суда и объявил, что ему остался один час жизни.
Его кассационная жалоба была отклонена.
– Вот как, – равнодушно заметил Клод, – я крепко спал эту ночь, а не знал, что следующую буду спать еще крепче.
Говорят, что слова людей, сильных духом, в предсмертный час приобретают особое величие.
Явился священник, а за ним – палач. Клод был полон смирения со священником, кроток с палачом. Он беспрекословно отдавал им свою душу и свое тело.
Он сохранил полное присутствие духа. Когда ему брили голову, кто-то в углу камеры заговорил о холере, угрожавшей городу Труа.
– Что до меня, – с улыбкой произнес Клод, – мне уж холера не страшна.
Он с огромным вниманием слушал священника, виня себя во многом и искренно сожалея, что не получил религиозного воспитания.
По его просьбе ему вернули ножницы, которыми он себя поранил. В них недоставало одного конца, который он обломал о свою грудь. Он попросил тюремщика передать от его имени эти ножницы Альбену. Он сказал также, что желал бы к своему дару прибавить еще порцию хлеба, которая ему полагалась на этот день.
Тех, кто ему связывал руки, он попросил вложить в его правую ладонь монету в пять франков, подаренную ему сестрой милосердия, – единственную его собственность в этот последний час.
В три четверти восьмого он вышел из тюрьмы в сопровождении печального кортежа, который сопутствует приговоренному к смерти. Он шел пешком, бледный, устремив глаза на распятие, которое держал священник, но шаг его был тверд.
Казнь умышленно назначили в базарный день, чтобы на пути приговоренного было как можно больше глаз, ибо во Франции существуют полудикие селенья, где общество, убивая человека, еще похваляется этим.
Торжественной поступью, не сводя глаз с распятия, взошел он на эшафот. Он захотел обнять священника, а потом – палача, благодаря одного, прощая другому. Палач, как рассказывают, слегка его отстранил. Когда подручный палача привязывал его к гнусной машине, он знаком попросил священника взять зажатую в его правой руке монету, прибавив:
– В пользу бедных.
Но как раз в эту минуту било восемь часов; звук этот заглушил его голос, и исповедник сказал, что не расслышал. Дождавшись промежутка между двумя ударами, Клод тихо повторил:
– В пользу бедных.
Не успел пробить восьмой удар, как эта благородная и умная голова скатилась с плеч.
Замечательны плоды этих публичных казней! В тот же самый день, когда орудие убийства, с которого еще не была смыта кровь, стояло на площади, люди на рынке взбунтовались из-за каких-то пошлин и чуть не убили чиновника городского самоуправления. И кроткий же народ воспитывают подобные законы!
Мы сочли своим долгом подробно рассказать историю Клода Гё, потому что каждый из разделов этой истории мог бы послужить названием главы в книге, которая бы разрешила великую проблему народа в XIX веке.
В этой знаменательной жизни можно проследить два основных периода: до падения и после падения, и в связи с этими двумя периодами встают два вопроса: вопрос о воспитании в вопрос о наказуемости, а между этими двумя вопросами вмещается вопрос об обществе в его целом.
Этот человек, несомненно, родился с хорошими задатками, был приспособлен к жизни, одарен. Чего же ему не хватало? Подумайте.
В этом-то и заключается великая проблема соотношений, разрешение которой, до сих пор не найденное, должно привести ко всеобщему равновесию: пусть общество всегда делает для личности столько же, сколько для нее сделала природа.
Возьмите Клода Гё. Бесспорно – здоровый мозг, здоровое сердце. Но судьба бросает его в столь неблагоустроенное общество, что оп становится вором. Общество бросает его в столь неблагоустроенную тюрьму, что он становится убийцей.
Кто истинный виновник этого?
Он?
Или же мы?
Вопросы суровые, мучительные, требующие от всех нас напряженного размышления, неотвязно одолевающие всех нас без исключения; рано или поздно они станут нам поперек пути, неминуемо заставят встретиться с ними лицом к лицу и выяснить, К чему они нас приводят.
Пишущий эти строки сейчас попытается, по мере сил своих, объяснить, как он их понимает.
Когда сталкиваешься с подобного рода явлениями, когда думаешь, как неотвязно они нас осаждают, то задаешь себе вопрос: о чем же думают наши правители, если они не думают об этом?
Палата депутатов из года в год поглощена серьезными делами. Разумеется, крайне важное дело – сократить синекуры, оздоровить бюджет; крайне важное дело – издавать законы, в силу которых я, наряженный в солдатскую форму, ревностно должен нести караул у двери графа Лобау, которого я не знаю и знать не желаю, или же в силу которых я вынужден гарцевать по манежу Мариньи, к великому удовольствию моего бакалейщика, который поставлен надо мной в начальники[1].
Важное дело, господа министры и депутаты, без устали переливать из пустого в порожнее и без конца перебирать в бесплодных спорах все дела и мысли этой страны; существенно, например, посадить на скамью подсудимых, шумливо и без толку допрашивая и пытая его, искусство XIX века, этого обвиняемого, отягощенного страшными преступлениями, который не удостаивает вас ответом – и правильно поступает; полезно, господа правители и законодатели, проводить время в привычных разглагольствованиях, заставляющих школьных учителей предместья недоуменно пожимать плечами; небесполезно заявлять, что современная драма породила кровосмешение, супружескую измену, отцеубийство, детоубийство и отравление, доказывая этим свое незнакомство с Федрой, Иокастой, Эдипом, Медеей и Родогюной; необходимо, чтобы политические ораторы этой страны три дня подряд пререкались неизвестно с кем по поводу ассигнований на представления трагедий Корнеля или Расина и, пользуясь этим литературным предлогом, наперебой швырялись грубейшими ошибками во французском языке, доводя друг друга чуть ли не до бесчувствия.
Все это весьма важно; однако мы думаем, что существуют вещи еще более важные.
Что бы сказала Палата депутатов, если бы в самый разгар этих пустых пререканий, в итоге которых или министерство хватает за шиворот оппозицию, или оппозиция – министерство, со скамьи депутатов или с трибуны для публики – не все ли равно? – вдруг кто-нибудь поднялся бы и произнес суровые слова:
– Замолчите вы, говорящие здесь, кто бы вы ни были, замолчите! Вы воображаете, будто затрагиваете сущность вопроса, – вы его не затрагиваете! Сущность его – вот в чем: правосудие около года тому назад в Памье небольшим ножом искромсало человека; в Дижоне оно совсем недавно обезглавило женщину; в Париже, за заставой Сен-Жак, оно производит небывалые казни.
Вот в чем существо дела. Займитесь этим.
А уж потом вы будете спорить, быть ли пуговицам на мундирах национальной гвардии желтого или белого цвета и следует ли предпочесть слово уверенность слову убежденность.
Депутаты центра, депутаты крайних скамей! Народ страдает. Это бесспорно.
Народ терпит голод, народ терпит холод. Нужда толкает его на преступления или порок, в зависимости от пола. Сжальтесь над народом, у которого каторга отнимает сыновей, а публичные дома – дочерей. Слишком велико у нас число каторжников, слишком велико число проституток.
Что доказывают эти две язвы?
Что в крови социального тела гнездится некая болезнь.
Вот вы все собрались на консилиум у постели больного: займитесь болезнью.
Вы ее плохо лечите, эту болезнь. Изучите ее получше. Законы, издаваемые вами, если только вы их издаете, – это лишь паллиативы и уловки. Одна половина ваших законов – рутина, другая – эксперимент.
Клеймо преступника, поражавшее гангреной самую рану, было бессмысленным наказанием, на всю жизнь связывавшим преступника с преступлением, превращавшим их в двух друзей, вечных спутников, двух неразлучных товарищей.
Каторга – это нелепый вытяжной пластырь, возвращающий в организм всю дурную кровь, которую он высасывает, причем возвращает он ее еще более испорченной. Смертная казнь – варварская ампутация.
Итак, клеймо, каторга, смертная казнь – это три вещи, неразрывно связанные между собой. Вы отменили клеймо, будьте последовательны, отмените и остальное.
