Не только многозвучен, но и многокрасочен завод Герасимова:
Завод гранитный и железныйЖемчужной радугой расцвел.
От раскаленно-белого до черного цвета сажи, всю гамму цветов весеннего дня вобрал в себя и излучает завод. Звуки у Герасимова спорят с красками, и краски отзываются на каждый звук пролетарского труда:
Белый пламень — спелый лен, —Снежный пар клубится пеной,… Гори, как стог горящий сенаСветом горным озарен.Гроздья розовых коралловЛепит застывая шлак,В чернокаменных кристаллахОгоньков дрожащий мак… Пепел серебристой пыльюВсколосился и потух,Горн отряхивает с крыльевИскор златоалый пух. — и т. д. и т. д.
Герасимов не только верно подмечает краски завода, но и любит играть световыми эффектами. Он сопоставляет «трубу с корою сажи черной» и просинь — «Блуз замасленных эмаль», а также сопровождает действие, звук живописующей его краской:
Вскипали огненные горны,Как чаши красного вина.
Откуда же берется у Герасимова живое чувство завода, совмещающего в себе все звуки и краски природы, завода, в котором «веет от горна вервеной». Ответ один: от деревни, от природы, теперь оставленной, брошенной, почти забытой, но когда-то заполнявшей все существо будущего пролетария. Как далекий сон вспоминает пролетарий природу, от которой «на зов торжественных гудков пришел он веснами обвитый».
Я раздружился с ветром воли,Забыл безудержный размахИ ширину родных раздолийИ землю мягкую в цветах.Я променял на камень жесткийШелка баюкающих трав,Я полюбил цветные блесткиИ шумы уличных забав.Захвачен в быстрые потоки,Я стал душе своей чужей,И стали мне — как сон далекий —Былые дни среди полей.
Но этот «сон далекий» воскресает и становится живой действительностью в шумящем и искрящемся заводе, в котором «сквозь дымный переплет окна» волнует весна и голубые пространства, поле и река. Пролетарий и на заводе тоскует попрежнему по природе, — и «тянется душа весенняя к просторам солнечным».
От этого устремления к прошлому, не преодоленного еще чувством завода, Герасимов часто остается романтиком, и тогда он чувствует себя скованным:
Меня веригою железнойСковал Обуховский завод,А белой ночи свод беззвезднойВ таинственную даль зовет.… И к пристаням иных скитанийДуша бросает якоря.
Иногда, правда редко, мы встречаем у Герасимова и туманно-мистический мотив:
Таинственное дуновеньеПо лепесткам души моей,Из пепла сонного забвеньяВзошло, как солнце вдохновенья,Над сумраком родных полей.
Это же чувство романтизма заставляет Герасимова стремиться куда-то прочь от земли вверх, в какие-то неведомые дали, к небу, к звездам… В поэме, отмечающей, повидимому, у Герасимова переходный период от деревни к заводу, от созерцательности к действованию, от индивидуализма к коллективу, это стремление куда-то ввысь особенно резко выражено:
Душа вскрылит в немом моленьиПод тихий пламень звездных слез.… А сердце перелетной птицейВ лазурь полярную стремится.… Я птицей к солнцу устремлен… Она (душа) как ласточка взлетаетВ иной восторженный полет и т. д.
Если бы написавший эти строки был не Герасимов, не пролетарий, мы-бы могли опасаться, что поэт или вернется к старому источнику своего вдохновения, — к деревне, или останется в том мистически-растерянном состоянии, в котором пребывают представители нео-народнической школы, Н. Клюев, С. Есенин и др. Но дело в том, что Герасимов — рабочий, и как таковой не может и не должен знать раздвоения. Раз навсегда оторванный от деревни, увлеченный кипучей жизнью завода, ставши частью многогранного рабочего коллектива, пролетарский поэт не знает возврата к прошлому. Попав в непонятный ему хаос новой жизни, поэт, движимый здоровым инстинктом классового сознания, не теряется в этом хаосе, а по необходимости разрозненные элементы его организует в одно гармоничное и величественное целое. Оставив за собой шопот трав, шелест нив, шум леса, журчанье ручьев и талой весенней воды, не видя пылающих зорь, светлой лазури, зеленеющих или желтеющих на синем фоне леса нив, — поэт все звуки и краски природы, как мы видели выше, переносит на завод.
Конечно, это дается не без борьбы. Бывали тяжелые моменты, когда поэт, казалось, был скован заводом, когда «согбенный каждый был кургузым, в заводском склепе погребен».
Поэт жалуется на чувство оторванности, придавленности, захватившее его в первые дни на заводе. Завод кажется ему непроницаемым, закованным в броню труб — облитым кровью палачем, преградившим ему путь к миру. Душа поэта, не закаленная пламенем горна, только ночная искра, которая
Из дыма отлетев на миг,Кружит, кружит меж звезд — и быстроУгасший опускает лик.
Не чувствуя исхода, рабочий бьется «скованный, безкрылый, весь черный в угольной пыли». Его
…Порывов тают силыВ дыму, где горны расцвели.
Но это продолжается недолго. Рабочий начинает жить жизнью завода и наступает момент, когда тот самый «согбенный и кургузый»
Сорвал вдруг саван синей блузы,Воскрес и к солнцу устремлен.
Между этими двумя моментами проходит длительная, упорная пора борьбы и закалки:
Был каждый в пламя горна брошен,Кипящей сталью опален,Кандальным звоном обострожен,Железным пеплом опылен.
Победа достигнута. Работая над сталью, рабочий сам становится ею; в работе над ней завод, одухотворенный и одушевленный, заменяет рабочему природу, — и вот «как сон смиренная забыта преклонновыйная межа». Но и этого мало. Природа бывает не всегда прекрасна, но и мрачна, не всегда радостна, но и тосклива. Рабочему чувство тоски, печали не должно быть доступно в его борьбе за лучшее будущее, и тут ему на помощь приходит тот же завод. В скучные, серые дни, когда «осень в шорохах и звонах тоскливо бродит по селу», лишь на заводе, лишь у рабочих «огнем труда сердца согреты». Труд бодрый и безостановочный, горящий в зареве завода помогает рабочему пережить тяжелые дни неизбывной скорби, разлитой по всей деревне. Тут уже завод противопоставляется природе, наделяется свойствами, которых у последней нет:
Кадимый клубами туманаОсин рыдает хоровод.Лишь ярко на груди курганаВеселый искрится завод.Природа всхлипывает тихоНад блеклой плащаницей нив,А он посвистывает лихоБагрянца шапку заломив.
Теперь рабочий начинает сознавать уже силу, которую дает ему завод. Рабочий побеждает чувство придавленности, скованности, когда завод казался ему каким-то нелепым чудовищем, в котором теряются сотни и тысячи таких же, как он, от прошлого мира оторванных людей, и начинает борьбу за овладение механическими силами завода. Пар «спутник неизменный» рабочего, который был прежде «жестокий господин и бог», теряет свою власть над пролетарием; во всяком случае, он уже не только господин, но и раб. В этой борьбе с заводом у рабочего впервые зажигается чувство гнева и мятежа, которое скоро должно вылиться за пределы завода и залить весь мир, чтобы перестроить его на новых началах. Рабочий вздувает горн рабочим гневом, его
Душа горящая облитаЗвенящим валом мятежа.
Но побеждая механические силы завода, пролетарий понимает, что только в процессе трудовой жизни завода он может и дальше черпать свою мощь. И рабочий начинает любить завод. Он любит гармонию его звуков, красоту его красок, мощь и силу завода. И еще любит пролетарий завод за то, что он вдохновляет его на песни борьбы и на самую борьбу.
Стал каждый пламенным баяномКующих звонов, красных струн,Грозою вскрыленным титаном,Зари грядущего — трибун.
Здесь, на заводе рабочий-поэт окреп, здесь получил он завет: «Куй, кузнец, не эту сталь», под звуки стопудового молота научился он ковать «железные цветы».
Я не в разнеженной природе,Среди расцветшей красоты,Под дымным небом на заводеКовал железные цветы.
Здесь у рабочего рядом с образом пролетариата, класса борьбы и действия, — исполина, шагающего «через моря, через долины», появляется образ завода в качестве организующей силы борьбы. Труба завода это — «посох исполина в его мозолистой руке». Пролетариат
