– Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку...
Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее столе.
– Вот какой! – сказала Тамара Ефимовна. – Какие наглые пошли дети, просто ужас! Вы слышали, Феденька?
Все уставились на меня, лишь толстый телеграфист трещал на своей машине.
Федя обмахивался конвертами, как веером.
– Любишь сладенькое, а? Ты ж эту не съел, сластена... – Он приглядывался ко мне очень внимательно.
Я начал отступать к двери, бормоча:
– Симке, по справедливости... Одну мне – одну ей... Сестре, Симке... – Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким.
Девушка, подающая телеграмму, покраснела – ей было стыдно за меня. Федя сказал:
– Держи, семьянин, оп-ля!
Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) упала на линолеум.
В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая головы и ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось ужасное: будто меня проглотило что-то огромное и я умер, но только на секунду или две. Огромное выплюнуло меня. Конфета еще лежала на чистом квадратике линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.
Кто-то проговорил:
«Очень нервный ребенок».
Девушка сунулась поднять конфету, но Федя нагнулся сам, опустил конфету мне в руку и легонько подтолкнул меня к двери. Бам! – ударила дверь.
Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь.
А за стеклом почти уже все двигали челюстями, жевали проклятые конфеты. Даже толстый телеграфист – я видел, как он сунул карамельку за щеку.
Они оживленно разговаривали. Кто-то показал пальцем, что я стою за окном, и я сорвался с места и ринулся к Сурену Давидовичу.
Двойная обертка
Степка не вернулся. В кладовой Верка чистил мелкокалиберный пистолет. Сурен Давидович брился, устроившись на своей койке под окошком, в глубине каморки.
– Гитарист раздает отравленные конфеты! – выпалил я. – Вот!
Сур выключил бритву.
– Эти конфеты? Почему же они отравлены? Вот водичка, напейся...
Правда, я отчаянно хотел пить. Глотнул, поперхнулся. Верка тут же врезал мне между лопаток.
– Отстань, краснобровкин! – зарычал я. – На почту он пришел и раздает конфеты. В правом кармане отравленные, а в левом – не знаю.
– Опять почта? Сегодня слишком много почты. – Сур взял развернутую конфету, посмотрел. – Ты говоришь, отравлены? Тогда яд подмешали прямо на фабрике. Смотри, поверхность карамелек абсолютно гладкая. Давай посмотрим другую. – Он стал разворачивать вторую конфету и засмеялся: – Лешик, Лешик! Ты горячка, а не следопыт... – Сур снял одного розового кота, а под ним самодовольно розовел второй такой же.
Валерка захихикал. Дураку было понятно, что отравитель не станет заворачивать конфетку в две одинаковые бумажки.
– Кот в сапогах, – сказал Сур. – Автомат на фабрике случайно обернул дважды.
Ох я осел!... Я невероятно обрадовался и немного разозлился. С одной стороны, было чудесно, что конфеты не отравлены и Тамар Фимна и остальные останутся в живых. С другой стороны, зачем он раздавал конфеты? Если бы отравленные, тогда понятно, зачем. А простые? Или он карманы перепутал и своим дал отравленные, а чужим – и мне тоже – хорошие? Но я-то, я, следопыт!... В конфетной обертке не смог разобраться. Действительно, кот в сапогах. А я все думал: почему нарисован кот с бантиком, а называется «Сказка»? Сапоги плохо нарисованы – не то лапки черные, не то сапоги.
«Попался бы мне этот художник!...» – думал я, рассказывая о происшествиях на почте.
Я упорно думал о неизвестном художнике, чтобы не вспоминать про то, как я умирал. Об этом я не рассказал, а насчет всего остального рассказал подробно. Верка таращил глаза и ойкал – наверно, Сур объяснил ему кое-что, пока меня не было.
Сур записал мой доклад в блокнот. Потыкал карандашом в листок:
– Из правого кармана он угощал всех, а из левого кармана – по выбору. Так, Лешик? В лесу он же говорил, что надо купить конфет... Хорошие дела...
– В левом отравленные! – страшным шепотом заявил Верка. – Точно, дядя Сурен!
– Не будем торопиться. – Он включил бритву. – Романтика хороша в меру, гвардейцы. (Ж-ж-ж-жу-жу... – выговаривала бритва.) Думаю, что все объяснится просто и не особенно романтично.
– Шпионы! – сказал я. – Тут не до романтики.
Он выключил бритву.
– Скажи, а я, случаем, не шпион?
– Вы?
– Я. Живу в подвале, домой не хожу, даю мальчикам странные поручения. Подозрительно?
– Вы хороший, а они шпионы, – сказал Верка.
– Никто не имеет права, – сердито сказал Сур, – обвинить человека в преступлении, не разобравшись в сути дела. Поняли?
– Поняли, – сказал я. – Но мы ведь не юристы и не следователи. Мы же так, предполагаем просто.
– Не юрист? Вот и не предполагай. Если я скажу тебе, что, возможно – понимаешь, возможно, – Киселев затеял ограбление? Горячка! Ты будешь считать его виноватым! А так даже думать нельзя, Лешик.
– Вот так так! А что можно?
– Изложить факты Павлу Остаповичу, когда он придет. Только факты. Долгонько же он...
Верка сказал:
– Он обещал быстро прийти. Говорит, освободится и живой ногой явится.
Сур посмотрел на часы. Я понял его. Он думал о Степке. Но кто разыщет Степку лучше, чем милиция?
Мы стали ждать. Сурен Давидович велел мне быть в кладовой, а сам пошел в стрелковый зал. Верка побежал во двор, высматривать капитана Рубченко. Я от волнения стал надраивать пистолет, только что вычищенный Веркой. Гоняя шомпол, заглянул в блокнот Сура.
Он был прав, в пеньке хранится оружие, с конфетами передаются, предположим, записки, но почему все хватались за сердце?
И тут Верка промчался в тир с криком:
– Дядя Сурен, дядя Павел пришел!
Капитан Рубченко
Павел Остапович Рубченко – друг Сура. Раньше они дружили втроем, но третий, Валеркин отец, умер позапрошлой осенью. Для нас Павел Остапович был вроде частью Сура, и я чуть на шею ему не бросился, когда он вошел, большой, очень чистый, в белоснежной рубашке под синим пиджаком. Он редко надевал форму.
– Здравия желаю, пацан!
– Здравия желаю, товарищ капитан!
– Какие у вас происшествия? Пока вижу – проводите чистку оружия. Опять школой пренебрегаешь?
– У, такие происшествия... Вы Степку не видели?
Он Степку не видел. Тут заглянул Сур и попросил одну минуту подождать, пока он примет винтовки. Рубченко кивнул в сторону тира и покачал пальцем. Сур сказал:
«Вас понял» – и позвал меня оттащить винтовки. Ого! Рубченко не хотел, чтобы его здесь видели, следовательно, уже известно кое-что... Я выскочил, бегом потащил винтовки. Сур даже чистку отменил, чтобы поскорее выпроводить студентов из тира, и сам запер входную дверь. Теперь нам никто не мог помешать, а Степка, в случае чего, откроет замок своим ключом или позвонит в звонок. Я уселся так, чтобы видеть двор через окно. Сурен Давидович прикрыл дверь в кладовую, закурил свой астматол и показал на меня:
– Вот наш докладчик.
Рубченко поднял брови и посмотрел довольно неприветливо. По-моему, каждый милицейский начальник удивится, если его притащат по жаре слушать какого-то пацана.
– Алеша – серьезный человек. Рассказывай подробно, пожалуйста, – и открыл свой блокнот.
Я стал рассказывать и волновался чем дальше, тем пуще.
«Где же Степка?» – колотило у меня в голове. Я вдруг забыл, как Федя познакомился с таксистом, какие слова они говорили у пенька. Сур подсказал мне по блокноту. Рубченко теперь слушал со вниманием, кивал, поднимал брови. Когда я добрался до разговора о конфетах – первого, еще на проселке, – хлопнула входная дверь, и в кладовую влетел Степка.
Мы закричали: «У-рур-ру!», Сурен Давидович всплеснул руками. Степан порывался с ходу что-то сказать и вдруг побелел, как стенка.
«Что за наваждение! – подумал я. – Упустил он гитариста, что ли?»
Степка встал у двери, уперся глазами в пол – как воды в рот набрал. Таким белым я его еще не видывал.
Наверно, Сур что-то понял. Почувствовал, вернее. Он быстро увел Степку под окошко, посадил на койку и налил воды, как мне только что. Степка глотал громко и выпил два стакана кряду.
– Набегался хлопчик, – ласково сказал Рубченко. – Вода не холодная в графине? Напьешься холодного, раз-раз – и ангина!
Степка и тут промолчал. Даже Верке-несмышленышу стало совестно – он заулыбался и засиял своими глазищами: не обижайся, мол, дядя Павел, Степка хороший, только чудной.
Сурен Давидович сказал:
– Степа принимал участие в этом деле. (Рубченко кивнул.) После Алеши он тоже кое-что расскажет. Хорошо, Степик?
