Все остальные корпуса, лечебные и хозяйственные, занимают центральный и левый отделы Зоны.
Порядок и безукоризненная чистота Зоны поддерживается специальной обслугой из выздоровевших больных. Они живут в специальном, «хозяйственном» 10 корпусе.
Наконец мы у цели – входим в 13 корпус. Длинный коридор через все здание. По обеим сторонам одинаковые палаты – квадратная комната в два окна, в каждой шесть коек. В первой половине корпуса – кабинет начальника отделения, в середине – ординаторская, во второй половине – хозяйственные помещения. Все клинические отделения построены по этому стандарту.
Когда мы с Пустынским вошли в кабинет заведующего, нам навстречу из-за письменного стола поднялась грузная женщина лет пятидесяти. Густые черные волосы с большой примесью седины тугим пучком заколоты на затылке, прямой нос, сжатые губы, неулыбчивые глаза. Из-под халата выглядывало платье из красивого серого шелка, застегнутого у ворота перламутровой брошью. На ногах – серые туфли на небольшом каблучке.
Оказалось, что это та самая приятная седая дама, на которую я вчера обратила внимание на конференции. Она мне показалась старшей среди всех врачей, не только по возрасту, но и по какой-то особенной осанке.
Это и была Аренгольд Фаина Александровна. Мои опасения относительно сотрудника НКВД, слава Богу, отпали. Однако выявилось другое: это оказалось терапевтическое отделение, а не хирургическое, о котором я мечтала.
Делать было нечего – я смирилась.
После обычных приветствий Сергей Дмитриевич Пустынский с улыбкой произнес:
– Дорогая Фаина Александровна, как было приказано начальством, из рук в руки передаю вам на воспитание сие молодое дарование, – он нарочно подчеркнул рифму. В его словах мягкой ласки было много больше, чем насмешки. Обидным не показалось.
Он тут же попрощался.
Я волновалась и чувствовала себя очень неуютно.
Волнение обостряет все чувства. До сих пор помню угнетающую обстановку кабинета, где мы остались вдвоем. Лишь роскошный букет полевых цветов в простой стеклянной банке на кругленьком столике перед плохоньким диваном, да монотонное жужжание мухи, ударявшейся о стекло дальнего окна, смягчали мое напряжение.
Обстановка оказалась более чем официальной. Я внутренне поеживалась от неприветливого голоса Фаины Александровны, угрюмого взгляда – ни тени улыбки, ни одного теплого слова юному существу, отданному ей на воспитание. Она перекладывала на своем столе какие-то бумаги. Я стояла там, где меня оставил Пустынский, ища, на чем бы остановить взгляд.
Молчание затягивалось.
– Ну, Ина Павловна, давайте знакомиться, – усталым будничным голосом, наконец, произнесла Фаина Александровна, отойдя от стола.
Мы сели. Спокойно, сосредоточенно, она стала задавать вопросы о моих родителях, моем детстве, школьных годах и институтском периоде. Не меняя тона, последовательно, в хронологическом порядке, словно перед ней лежала ранее заготовленная анкета, она спрашивала о моих увлечениях, интересах, дружеских привязанностях – вдавалась в подробности.
Это походило на допрос. Тон оставался ровным, вежливо-отстраненным, без теплоты в голосе и без улыбки на лице. Лишь изредка в устремленных на меня немигающих глазах вспыхивал интерес.
Но, странное дело, в этих вопросах, задаваемых сухим тоном, под холодным взглядом небольших карих глаз, чувствовалась какая-то своеобразная человеческая заинтересованность. Не праздное любопытство руководило ею. Вникая в подробности жизни чужого, впервые встреченного человека, она словно что-то искала. Но искала не вообще, а персонально для себя.
Это было удивительным.
Но не менее странным – просто невероятным, было и другое: я, никогда никому не рассказавшая свою родословную, вдруг, находясь в Зоне, за колючей проволокой, в режимном учреждении, впервые спокойно и открыто, без всяких сомнений, поведала то, что никогда не афишировалось нашей семьей.
Что мама происходит из не очень богатого, но знатного дворянского рода, окончила юридический факультет Московского университета в год революции. Что папа – сын деревенского кузнеца, имеет два высших образования, еще до революции в течение 6 лет учился и стажировался в Германии. И многое, многое другое, впервые произнесенное, услышала от меня Фаина Александровна в тот памятный день.
Наконец, допрос был окончен.
Фаина Александровна сидела такая же неулыбчивая, суровая, замкнутая. Помолчали. Она задумалась. Потом сказала:
– Нравственный паритет требует и моего рассказа.
Это было еще более удивительным. Просто невероятным. Она рассказала о себе.
Родилась в Одессе, в большой еврейской семье. Училась в Киеве, окончила медицинский институт и по склонности стала терапевтом. Убежденно считает медицину матерью всех наук. Мобилизована в первый день войны. Сначала – тыловой госпиталь, а дальше – прифронтовые, под Сталинградом и на Курской дуге. До Берлина не дошла. Под Кенигсбергом случился тяжелый сердечный приступ, долго болела, после чего демобилизовалась. Возвращаться было некуда. Все ее многочисленные родственники погибли. Уцелел лишь один брат, инвалид войны. Живет в небольшом поселке под Тулой.
Все это она произнесла на одном дыхании и остановилась. Мы долго молчали.
Лишь много времени спустя я узнала, что свой трагический рассказ она тогда, в первый день нашего знакомства, не закончила. Видимо, не смогла.
Два ее старших брата в первый год войны погибли на фронте. Родители и младшие дети в Одессе были сожжены немцами в печах. А вся обширная киевская родня частично погибла в лагерях, а большая часть расстреляна фашистами в Бабьем Яру.
Когда, по мнению Фаины Александровны, знакомство состоялось, она с официальным видом, но вполне корректно подала мне шесть историй болезни, и почти на грани приказа сказала:
– Познакомьтесь и завтра вместе разберем.
Я взяла истории болезни и поднялась. Она жестом остановила меня.
– Теперь об особенностях нашей работы, – сказала Фаина Александровна.
– Разумеется, охватить все сразу трудно. Вы вникнете постепенно, но кое о чем надо сказать сейчас. В отделении в основном тяжелые больные, преимущественно с сердечно-сосудистой и легочной патологией. Есть очень тяжелые, все они требуют сложного комплексного лечения и индивидуального подхода. Но ведь это немцы – наши враги, вероломно ворвавшиеся в нашу страну.
Надо сказать, меня поразил такой совершенно неожиданный поворот ее рассуждений. Не сдерживаясь, с явным протестом в голосе, я перебила ее:
– Да, конечно, но сейчас – это больные, страдающие люди. А мы врачи, обяза… – Но тут я спохватилась и на середине слова умолкла.
В томительной тишине Фаина Александровна несколько секунд, не отрываясь, смотрела на меня.
– Да, вы правы, – прервала она молчание.
– Настоящий врач должен помогать больному независимо от того, кем он является. Именно так понимает свои обязанности весь наш госпиталь. Хорошо что вы – единомышленница, – добавила она, вставая, давая понять что разговор окончен.
– Да, кстати, – остановила она меня, когда я взялась за ручку двери, – какой язык вы изучали?
– Немецкий.
– Хорошо, а что-нибудь сохранилось в памяти?
– Несомненно, думаю, что объясниться с больными сумею.
Очень скоро я пожалела об этой необоснованной самоуверенности.
Так начался мой первый рабочий день.
Сколько их было на протяжении последующих пятидесяти лет? Сосчитать невозможно. Они слились в череду неразличимых событий, действий, размышлений, увлечений, разочарований, удач и неудач, потерь и выигрышей. А первый остался единственным, особенным, неповторимым и незабываемым.
Уходя в глубину воспоминаний, я и сейчас ощущаю трепет, испытанный мною, когда, взяв данные мне истории болезни, я остановилась перед дверью «своей» первой палаты. Волнение, страх, ожидание, радость, неуверенность, жгучий интерес – все смешалось и вылилось в рывок открываемой двери: я остановилась на пороге. Все больные лежали. Три койки справа, три слева. Шесть голов, как по команде повернулись в мою сторону, и 12 глаз уставились на меня. Я улыбнулась, переступила порог и произнесла: «Guten morgen».
Безразлично сосредоточенные лица вдруг оживились. Все что-то заговорили в ответ, в палате стало шумно.
Но я не поняла ни единого слова.
Их радость при моем появлении объяснялась очень просто. Ни один врач в госпитале не владел немецким языком. В штате заместителя начальника по режиму, Юрия Сергеевича Клюсова, был переводчик Ричард, из уцелевших немцев Поволжья. Но обслуживание клиники в его компетенцию не входило. У него были свои обязанности – воспитывать в военнопленных великие идеи социализма. В красном уголке была собрана пропагандистская литература и наглядные пособия. Ричард делал доклады о международном положении и регулярно проводил читку газет.
