— Неправда, вы лжете! — крикнул он.
Учительница была ошеломлена таким неслыханным поступком.
— Негодный мальчишка! — взвизгнула она, опомнившись. — Марш на середину класса! — И, схватив линейку, стала больно бить Степану по ладоням.
Он стиснул зубы и молчал. Когда она отсчитала последний, двадцать пятый удар, он сказал:
— Thank you (благодарю вас)…
Мальчик медленно шел к своей парте. У него так распухли ладони, что он не мог согнуть пальцы. Едва он уселся на свое место, как услышал позади себя злобный шопот:
— Что, заработал? Так тебе и надо!..
Степа обернулся. Руди Тинке, толстый веснущатый немчик, сын местного колбасника, показал ему язык.
— А этого отведать хочешь? — спросил Степан, тщетно пытаясь сжать одеревеневшие пальцы в кулак.
Мы еще посмотрим, кто кого угостит! — снова зашипел Тинке.
— Что ж, давай встретимся, поговорим…
Вечером отец спросил, за что учительница наказала Степана. И тот коротко рассказал.
— Больно было? — спросил отец.
— Больно, — просто ответил мальчик.
— Плакал? — допытывался отец.
— Молчал, — ответил Степа.
— Молодчина! — сказал Павел Михайлович и, обняв сына, привлек к себе.
…Встреча Степы и Руди Тинке была назначена тайно, но Руди не удержался и разболтал, так что о ней узнало полшколы. Мальчишки заранее собрались в условленном месте, за старым кладбищем.
Руди привел с собой человек восемь секундантов. Степа, зная, что почти все ребята на его стороне, — одного лишь старшего брата Гришу. Увидев, как немчик надевает большие боксерские перчатки, Гриша сказал брату:
— Посмотри, нет ли у него какой-нибудь железки в них.
— Не должно быть, — ответил Степа. — Он хоть ябедник и подлиза, но такого не сделает.
Бойцы сошлись, и Руди Тинке стал подпрыгивать, как заправский боксер. Ему удалось близко подойти к противнику, и в тот же миг Степа почувствовал, что его очень больно ударили по носу чем-то тяжелым. Боль и, главное, возмущение, подстегнули его. Он ринулся вперед и со всего размаха ударил Руди кулаком в челюсть. Тинке качнулся, упал и не смог подняться по счету «десять». Ему помогли встать, дали глотнуть воды и сняли перчатки. В правом лежало массивное металлическое кольцо. Два приятеля-немчика повели его домой, а остальные мальчишки, расходясь, презрительно плевали в его сторону.
Окруженный толпой друзей, Степа победителем возвращался домой. Он закрыл ладонью нос, который распух и сильно болел. Проходя мимо парикмахерской, взглянул в висевшее на витрине зеркало и ахнул. Нос свернуло в сторону, вроде лодочного руля на повороте. Степа и Гриша вернулись домой поздно вечером, чтобы лечь спать, не обращая на себя внимания взрослых. Степа сказал брату:
— Я выпрямлю нос, а ты притяни его веревкой к уху. За ночь, может, встанет на место.
Так и сделали, но Степа всю ночь не мог уснуть от боли. Он ворочался и наконец разбудил мать. Взглянув на Степу, она заплакала и сейчас же потащила его к врачу.
— Ничего страшного, — сердито сказал разбуженный среди ночи доктор, — вывихнут хрящ.
Он схватил мальчика за нос и дернул с такой силой, что Степа подпрыгнул от боли.
— Вот и все, — проворчал доктор. — Теперь кладите компрессы, и нос заживет.
На другой день отец с некоторым укором сказал сыну:
— А здорово тебя колбасник угостил!
— Я его угостил еще лучше, — угрюмо ответил Степа.
— Если так, то это хорошо, — и отец улыбнулся одними глазами.
Павел Супрун все чаще стал поговаривать о возвращении на родину, и вот от слов перешел к делу. А дело было нелегким. Надо было собрать значительную сумму денег на проезд семьи, состоявшей к тому времени уже из восьми человек, получить нужные документы. Два года готовилась семья Супруна к отъезду, во многом себе отказывая, продавая по дешевке с трудом нажитые вещи.
Наконец в 1924 году семья Супруна — родители, пятеро сыновей и дочь — выехали на родину, в Россию. Пароход пересек Атлантический океан, обогнул британские берега, переплыл Северное море и вошел в Балтийское. В Либаве пересели на поезд. С разными мыслями, но с одним трепетным чувством, какое бывает у людей, много лет не видавших родного дома и теперь приближавшихся к нему, смотрели все в окна. Казалось, что поезд движется слишком медленно. Но вот промелькнула пограничная арка, и Степа увидел красноармейца, с улыбкой глядевшего на окна мчавшихся мимо него вагонов.
* * *
Родина встретила семью Супруна заботливо. Страна росла, развивалась. Жизнь текла уверенно и спокойно.
Павел Михайлович взялся за работу по своей профессии. Младшие дети поступили в школу. Старшим, Грише и Степе, неудобно было садиться за одну парту с малышами. Они поступили работать, а учились по вечерам в школе взрослых. Степан учился сначала столярному ремеслу, а потом перешел на Сумской машиностроительный завод и быстро овладел токарным ремеслом. Он вступил в комсомол, увлекся физкультурой, любил танцевать, ходить с девушками в кино. Он был рослым, красивым парнем, и немало девушек вздыхали о нем.
Шли годы, и как-то вечером, после работы, отец сказал:
— Тебе, сынок, скоро призываться. Погулял — и хватит, теперь придется и послужить. Не думаешь, небось, об этом?
— Думаю, — ответил сын.
— Ну, и что ж решил?
— Решил проситься в авиацию. В летчики.
— Почему вдруг в летчики? — вмешалась мать, которую напугала эта сыновья идея.
— Раз есть аэропланы, — усмехнулся Степан, — значит, надо же кому-нибудь и летать. Вот я и хочу летать. Так что, отец, прошу вас помочь мне в этом деле.
— Что ж, придется помочь! — сказал отец. Он был секретарем Сумского исполкома и имел отношение к призывной комиссии.
Так Степан Супрун в 1929 году попал в Смоленскую школу летчиков, и здесь открылись его незаурядные способности.
Все, чем должен обладать летчик, оказалось у Степана с избытком. Больше того: нередко он придумывал такое, что другим и в голову не приходило. Инструктор Кушаков написал в характеристике своего любимого курсанта, что Супрун не только летчик-истребитель, что он исследователь, изобретатель и по своим повадкам типичный летчик-испытатель.
Супрун служил в разных истребительных частях. Быстро стал командиром звена, а потом и эскадрильи. Его слава воздушного мастера росла. Однажды его вызвали в Москву. Начальник, листая его документы и аттестации, предложил новую работу: военным летчиком-испытателем.
— Дело сложное и рискованное, — сказал начальник. — Взвесьте все хорошенько, подумайте, решите и денька через два загляните ко мне с ответом.
— Я уже решил, — сказал Супрун. — Работа мне подходит.
= Ученый самолет
Было одно время — это было в 1933 году, — когда некоторым нашим авиаторам казалось, что с имевшимися в их распоряжении моторами уже нельзя выжать из самолетов большую скорость. Достигнут, мол, предел, и, чтобы перешагнуть его, нужны более мощные двигатели.
Инженеры Харьковского авиационного института имели на этот счет свое мнение. Они не только внимательно изучали все, чем к тому времени располагала авиация, но и отчетливо представляли себе пути, по которым пойдет увеличение скорости.
Харьковчане работали дни и ночи, работали с упоением и самопожертвованием. В них горел огонь творчества, их стремления были благородными, а цель очень заманчивой. Эта работа на первых порах встречалась с сомнением. Одни говорили: «Гм… посмотрим», и устранялись от помощи. Другие высказывались так: «Идея хорошая, но что из нее выйдет, трудно сказать».
Нехватало инструментов и материалов, приходилось выпрашивать на заводах, приносить из дому. Нехватало рабочих, — инженеры сами становились к стапелю. Прошел не один месяц, прежде чем харьковчане сумели показать плоды своего труда. Они построили новый самолет, применив в его конструкции все известные тогда в авиации новинки, сделали изящными и обтекаемыми его внешние формы, поставили серийный отечественный мотор и попросили опробовать свое детище — «ХАИ-1», как они его назвали.
Летчик Краснокутнев, которому поручили испытать этот первый скоростной пассажирский самолет, не мог им налюбоваться.
Самолет радовал взор красотой своих форм. Его мотор был закрыт удобным и хорошо обтекаемым капотом. Переходы от одной части самолета к другой были тщательно «зализаны», а немногочисленные выступающие наружу детали прятались под плавными обтекателями. Вся поверхность машины была отполирована, и настолько гладко, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Впервые в Союзе харьковчане установили на своем самолете убирающиеся шасси, и все это, вместе взятое, дало возможность многоместному пассажирскому самолету развивать скорость на 60–70 километров больше скорости иного одноместного истребителя. Харьковчане имели заслуженный успех.
