Я почти снова прощалась с Крэйном…
Каждый раз. Каждый день.
Несмотря на то, что я была совсем малюткой, когда покидала мой дом, эти воспоминания врезались в мою память, казалось бы, навечно.
Я сидела на изогнутой деревянной лавочке на моей любимой аллее у фонтана. Было сыро, близился конец лета, а это было холодное время. Дождь, проливающийся в недоделанные места на поверхности купола, заполнил нишу для воды. И теперь она плескалась, поблескивая в вечерних сумерках.
Я любила тут всё. Я любила просыпаться утром, и наблюдать за тем, как солнечный свет касается тонких веток деревьев, жесткой пожухлой травы, как скользит по стенам особняка и отражается в стеклах.
Я любила прохладу воющих ветров, поющих в рощах. И рыже-красные закаты, разлитые на далеком горизонте.
Я бесконечно любила завораживающие красотой комнаты главного особняка, лестницы и коридоры усадебных строений, где всегда витал запах костров и готовящейся еды.
Я обожала горячий чай из пыльных мешков, что приносили из Звенигорода. И скудную, но такую вкусную еду, приготовленную на огне.
Но больше всего я любила безграничное небо над головой. Небо, которое было для меня всем. Я часами могла лежать на лавке, наблюдая за проплывающими облаками, рассматривать манящую синеву, грозовые тучи или россыпи сверкающих звёзд на тёмном небесном бархате. Я всегда смотрела на небо. Я всегда за ним наблюдала и всегда любовалась им.
Когда я уже училась в бункерном комплексе «Адвега», на протяжении всего курса обучения изобразительному искусству и рисованию, я всегда рисовала небо, если нам давали свободную тему для рисунков.
О, как я скучала по моему Куполу, по моему родному городу, моему дому. В тот последний вечер в городе, я пытылась представить, как сильно я буду скучать по дому. Но я не смогла представить даже половину своей тоски, что мучила меня сейчас.
Я до сих пор помнила.
Я закрыла глаза, вытирая слёзы грязным рукавом. В очередной раз в груди начала царапаться ломкая боль, горло словно бы зачесалось, и я закашлялась, отвлекаясь от мыслей. Тяжело дыша из-за мучающей меня болезни и этой тяжелой маски, что мне пришлось одеть ещё два дня назад, я посмотрела влево. Там дальше заканчивалась аллея, заросшая темными деревьями и сухой травой, и возвышался прекрасный особняк со светло-желтыми стенами, мраморными лестницами и изящными колоннами у парадного подъезда.
Там дальше, за главным особняком, можно было увидеть далекие огни довоенных приусадебных строений, таких же светло-желтых с колоннами и узкими окнами. Сейчас, в вечерней темноте, очертаний этих зданий видно не было, но были видны многочисленные желтые огоньки окон, мелькающие факелы, лампы и фонарики. Высокие фонари в старинном стиле лишь отчасти освещали аллею и улицы города. Купол готовился к ночи, и фонари на стенах особняков уже погасили.
Я снова вытерла подступившие слёзы и перевела взгляд на собаку, которая тихонько лежала около лавочки, на которой я сидела. Тишка был одной из наших городских бродяг. У него была длинная серая шерсть и весёлые блестящие глаза. Я очень любила этого пса.
— Я так не хочу уезжать, Тишенька, — произнесла я, осознавая, как глухо из-за маски звучит мой голос. Я слезла с лавки, обняла собаку и заплакала. — Я так не хочу уезжать. Я бы всё отдала, чтобы остаться, но я не могу, ты же знаешь…
Пёс тоскливо посмотрел на меня своими карими глазами. Он положил худую лапу мне на ладонь, и я ещё больше расплакалась. Как долго мне ждать возвращения домой? Как долго я не увижусь с папой? Как долго мне надо будет лечиться?
Много лет. Я слышала, как дядя Миша говорил, что много лет. Десять лет? Или больше?
Меня увезут в какой-то бункер, где я никого не знаю. Папа говорит, что там живет его друг, который будет лечить меня. Это единственное, что меня хоть как-то утешало сейчас.
— Ты уже сейчас уезжаешь?
Я обернулась, наткнувшись на вечно серьёзный взгляд Антона Крэйнера.
Крэйн, как мы его все называли, стоял на дороге, едва ли не доходя до места, где я находилась. Антон понуро смотрел на меня, нахмурив брови и сощурив свои проницательные серо-зелёные глаза.
Крэйн был племянником архонта города, дяди Миши. Он был старше меня. Ему уже было девять.
— Да, — плаксиво пропищала я, снова вытирая слёзы и усаживаясь на лавку.
Антон ещё больше нахмурился, затем, прошлёпав по влажной грязи резиновыми подошвами сапогов, подошёл ко мне и сел рядом.
Я шмыгала носом и вытирала слёзы, а Антон молча смотрел на плескающуюся воду в нише у фонтана. Его волосы, каштановые с каким-то красным отливом, торчали из-под вязаной шапки, которую он очень любил таскать холодными вечерами.
— Я не хочу ехать в бункер, — пожаловалась я.
— Я знаю, птица, — сказал Антон мрачно. — Но тебе нельзя оставаться здесь. Ты же можешь ещё сильнее заболеть, если не поедешь в «Адвегу».
Я заревела. Антон помолчал, потом что-то достал из кармана своего длинного серого плаща и протянул мне.
— Не плачь, Орлова, — сказал он, протягивая мне маленький красный гаджет с черными проводками наушников и зарядку к нему. — Вот возьми подарок. Это мой плеер. Слушай музыку, которая на нём записана…
— Ты хочешь мне подарить свой плеер? — удивленно спросила я, хлопая мокрыми ресницами. — Ты же его очень любишь. Где ты ещё найдешь такой?
— Ты уезжаешь, поэтому я отдаю его тебе в знак нашей дружбы, — сказал Антон и криво улыбнулся мне. Он некоторое время смотрел на меня своими проницательными глазами. — Я буду скучать по тебе, Машка.
Я смущенно улыбнулась, опуская взгляд.
— Спасибо, Антон, — сказала я глухо. — Я тоже по тебе буду очень скучать…
Я отвела глаза в сторону, не зная, что ещё добавить.
— Эй, Крэйн, долго тебя ждать ещё? — кто-то обиженно спросил откуда-то со стороны рощицы, что была позади нас.
Я вытянула шею, чтобы разглядеть, кто там пришел. Это был полный мальчик из малознакомой мне компании городских ребят. Они в последнее время часто играли с нашими.
— Да иду я, — раздраженно буркнул Антон, поворачиваясь к нему. — Пять минут подождать уже не можете? Сейчас буду. — Антон снова посмотрел на меня. — Мне надо идти, птица. Я тебя никогда не забуду. Надеюсь, что мы ещё увидимся когда-нибудь.
Я не успела ничего сказать. Антон ушёл, а я всё стояла и смотрела ему вслед, ощущая ужасную подавленность. Тишка вдруг вскочил и, радостно виляя хвостом, побежал куда-то, я обернулась и увидела идущего ко мне отца. Папа был одет в синий дорожный плащ, на спине у него был рюкзак. Выглядел он бледным и обеспокоенным.
— Солнышко, нам пора, — сказал он, обнимая меня. — Нас уже ждут.
Я вздрогнула, отвлекаясь от воспоминаний, и на автомате коснулась места на шее под левым ухом, где мне пять лет назад сделали татуировку, после того как я приехала в «Адвегу». Я мысленно содрогнулась, вспоминая ужасную боль, которую мне пришлось терпеть в те минуты, когда мне на коже лазером выжигали знак БК.
— … И ты представляешь, я всё-таки напросилась помогать с украшениями — уже достали эти стандартные детсадовские праздники. Я уверена, что школьный вечер получится просто чудесным, — едва ли не прыгая от радости, тараторила Настя Сухонина.
Я вымученно улыбнулась ей, ощущая какую-то усталость. Посмотрев на подругу, я в очередной раз с тоской подумала о том, какой красивой и умной была Настя. О том, что у неё всегда всё получалось и что её все очень любили. Особенно по сравнению со мной.
У Насти была слегка смуглая кожа, как и у её отца, и низко посаженые глаза какого-то янтарного цвета. Свои тёмно-русые волосы, она заплетала в косу.
Я же была очень несуразной по сравнению с подругой — тощей, с бледной кожей и продолговатым носом. Волосы я старалась стричь покороче, так возни с ними было всегда очень много, а заниматься этой вознёй было некому.
Я тяжело вздохнула, стараясь отвлечься от мыслей о своей серой внешности. Сейчас мы с Настей шли по коридору, нас окружали бетонные стены, выкрашенные в болотный цвет, с деревянными дверьми в них и страшными вентеляционными люками, которых я очень боялась.
На низких потолках жужжали старые лампы, а вдоль стен тянулись толстые трубы.
Я с болью смотрела на всё это — бункерный комплекс «Адвега» уже на протяжении пяти лет был моим домом, хотя было правильнее сказать моей тюрьмой. И не смотря ни на что, мне нельзя было уходить отсюда — меня лечили здесь от этой ужасной болезни, от отвратительной радиационной аллергии. Уже на протяжении пяти лет мне каждый день кололи инъекции с сывороткой разработанной ещё в довоенное время. И каждый день я думала, почему случилось так — почему я родилась на свет с болезнью, которой никто не болеет уже столько лет!
Кроме некоторых неудачников типа меня…
Я не могла понять, почему у меня развилась эта аллергия, и никто не мог мне этого объяснить, потому что никто этого не знал. Так случалось. Очень редко, но случалось. Сейчас я уже не была смертельно больна, меня успешно лечили, но мне надо было ждать долгих тридцать лет, чтобы выбраться за стены «Адвеги» и вернуться домой.
