Один отпускник, за месяц до этого живший на постое у прабабки Лерон, назвал Белую полоску Берегом Слоновой Кости. Прабабка, услышав это, уронила на пол челюсть… и никакой, между прочим, хохмы тут нет, это не метафора, а реальный факт, ведь челюсть была вставная, правда, сработанная неладно, топорно, вот она и вываливалась в самый неподходящий момент. Прабабка сначала ругалась на чем свет стоит, но с годами привыкла отыскивать родимые зубки под столом или под кроватью, бежать бегом к рукомойнику (она была старушка чистоплотная), ополаскивать — и снова вставлять на место. Звучит сие, может быть, не очень красиво, однако седенькой, розовенькой, гладенькой, чистенькой Лероновой прабабушке (не баба-яга какая-нибудь, а просто тебе мисс Марп а ля рюсс!) люди это охотно прощали, брезгливо не косоротились, а взирали на нее снисходительно: мол, неведомо, какими мы сами станем в столь преклонные года: бабуле недавно сравнялось девяносто пять. — Возможно, не токмо челюсти терять начнем, но и вообще утратим способность связно мыслить. А прабабушка мыслила оч-чень даже связно, в чем всякий сможет вскоре убедиться. Одна беда: без челюсти она почти не могла говорить, изо рта текла какая-то звуковая каша, поэтому общение с бабулей в таких случаях становилось затруднительным. Вот и сейчас: городскому, который Белую полосу назвал Берегом Слоновой Кости, пришлось подождать, пока прабабушка придет в форму и сможет членораздельно выговорить, всплеснув изумленно руками:
— Да откуда ж ты знаешь про это, милай, про Слонову-то кость? Неужто и в городе про наши кудесы наслышаны?
— Кудесы — это что ж такое? — поинтересовался городской. — Это по-каковски?
— Да по-нашенски, по-русски, — пояснила бабуля. — Чудеса, не то кудесы. Нешто не слыхал?
— Не, не слыхал, — покачал он головой.
— Ну ладно, молодой ишшо, — пожалела его бабуля, которой, с вершин ее возраста, этот тридцатилетний мужчина казался, конечно, сущим младенцем. С другой стороны, пятнадцатилетней Лерон он чудился ветхозаветным старцем… вот так, на собственном опыте, она постигала постулат об относительности времени. — Все у тебя ишшо впереди! Однако давай, рассказывай: откель знаешь про Слонову Кость?
— Ну, об этом все знают, — пожал плечами городской. — Всякий образованный человек, я имею в виду, — тотчас поправился он. — Берег Слоновой Кости находится в Африке, в Южно-Африканской Республике. Там добывают алмазы, ну, а поскольку там водится много слонов, то…
Тут городской осекся и обиженно надулся, потому что бабуля расхохоталась. Впрочем, спустя минуту надутость его исчезла, потому что смеялась она чрезвычайно заразительно, и вот уже городской начал точно так же меленько морщиться и трястись, как она, хехекать и хихикать, сам не зная, по какой причине, просто оттого, что так захотелось, а еще ему показалось, что он и впрямь сморозил некую чушь, что Берег Слоновой Кости — вовсе не то, о чем он подумал, а нечто совершенно иное. Но что?
Через мгновение он узнал — что.
— Голубчик, — задушевно сказала прабабка. — Сколько годов на свете живу, а всё диву даюсь: отколь вы, городские, столько чепухи в голову набираете? Ну чисто собаки, что в репьях валялись и понацепляли их на себя! Какие тебе алмазы? Какая Африка? Слон — это был наш парень такой, деревенский, я его помню, мы с ним когда-то в одной луже плюхались, потом за овином рубахи задирали, показывали друг дружке, чем мальчишка от девчонки отличается, потом… — Она пожевала губами, не то по стариковской привычке, не то проглотив какое-то скоромное воспоминание, и лукаво подмигнула. — Ну, в те поры, конешное дело, его звали просто Кешка, Иннокентий, а Слон — это уже потом так кликать стали, когда начались у парня в голове туман и шатания. Он не жил, а слоном по жизни слонялся. Нет чтобы вовремя жениться, как все добрые люди делают, да и найти плоти утоление, он прилепился сердцем не к бабе, а к такому же парню, как он, только помоложе.
— Да что вы говорите?! — изумился городской. — К парню? Мать честная… Неужели и в прежние времена такое было? И в России?! А я-то думал, это болезнь нового времени… Хотя что я говорю? — одернул он самого себя. — Какой-то из дядьев последнего царя этим весьма увлекался, ну а в древности вообще, куда ни плюнь, попадешь в голубого… римляне всякие там, персы… древние греки, во! Даже Аполлон в мальчиков влюблялся, в этих, как их… — Он пощелкал пальцами, помогая себе вспомнить, но так и не смог.
— Аполлон? — хихикнула прабабушка. — Аполлон — да, он красавчиков еще как жаловал, Кипариса с Гиакинфом!
Тут вновь послышался удар челюсти об пол… на сей раз это была челюсть городского, и упала она не в прямом смысле, а в фигуральном.
— Как же, как же, было дело! — продолжала бабуля. — Ох, и похабник он оказался, отец Аполлон-то! При сане, при попадье, при детках-поповичах — а пригожих мальчишек из церковного хора так и норовил во грех вовлечь. Кипарис с Гиакинфом ликами были — ну чисто ангелы небесные! Не уберег, однако, их ангельский облик, опаскудил мальцов Аполлоша. Прознав про енто дело, наши мужички, отцы тех парнишек, привязали однажды ему камень на шею — да и отправили к водяному батюшке акафисты петь. Но успел он, успел-таки и Кешку приучить к похабству-непотребству. Однако ж про то никто до поры не знал, был он Кеша и Кеша, парень и парень, на вечорках девок лапал, как и положено, покуда не свихнулся из-за одного мальчонки. Егором того звали, как щас помню. Когда ж енто было?.. Лет уж восемьдесят миновало, не соврать бы… Ага, ага, аккурат в восемнадцатом, летом. Гражданская шла уже, но и жизнь тоже продолжалась… Егоровы родители из-под Питера приехали, там совсем солоно было, ну, они избу покупать вздумали в наших краях. А прежние ее хозяева Кешу подрядили крышу подлатать — чтоб поприглядней изба была, чтобы взять подороже за нее. Ну, енту крышу на избе он подлатал, зато в собственной прореха сделалась. Родители Егоршины поначалу не уразумели, что к чему, но это лишь до поры. Когда Кеша к Егору полез, тот крик поднял такой, что не только домашние — полдеревни сбежалось. Помяли бока незадачливому любовничку. Конечно, сделка расстроилась. Хозяева, которым избу продать не удалось, так-то навтыкали Кеше с расстройства, что он с тех пор ходил, на одну сторону скособочившись. Был красавец — стал крюк кривой. И в мозгах смятение устроилось — не мог Егоршу позабыть. Любовь, знать, не картошка, будь ты хоть истинный мужик, хоть пидарас! Слонялся все по бережку, по белому песочку, да плакал. Слезами плакал, сама видела! Тогда его Слоном и прозвали. А почему он по берегу слонялся — потому, что там Егоршу в первый раз увидал, когда тот купался телешом. Вот и бродил там… а однажды исчез.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
