Черт бы их побрал, подумал я. Я не хотел проигрывать скачку. Жульничество мне претило… а десять процентов, которые я потеряю сегодня, удесятеряли злость. Почему, черт возьми, Бриггс снова принялся за старое? Ведь столько времени прошло! Я надеялся, что он раз и навсегда оставит свои фокусы, потому что с тех пор я как жокей сделал значительные успехи, и он, безусловно, понимал, что скорее всего встретит отказ. Жокей, занимающий одно из первых мест в списке победителей, избавлен от подобного давления: ведь если в одной конюшне ему по глупости дадут ногой под зад, в другой его примут с распростертыми объятиями. А может быть, Бриггс считает, что я вступил в критический возраст, постарел и положение мое непрочно… Что ж, он прав.
Стартер начал перекличку. Мы ехали по кругу, и я беспокойно поглядывал на четырех лошадей — соперников Рассвета. Среди них не было ни одного серьезного противника. Теоретически ни одна из них не могла обойти моего мощного мерина: вот почему в эти мгновенья люди ставили по четыре фунта на Рассвета, чтобы выиграть один.
Четыре к одному на…
Виктор Бриггс вел игру по-крупному: окольными путями он заключал пари, что его лошадь проиграет, — в противном случае ему пришлось бы платить. Впрочем, как выяснилось, в сделке участвовал и Гарольд. Как бы я ни относился к их махинациям, предать интерес своего тренера я не мог.
Мы работали вместе семь лет, и нас связывало нечто большее, чем просто отношения тренера и жокея. Люди мы разные, но это не мешало мне считать его своим другом. Гарольд был человек неуравновешенный: то без причины мрачнел, то вдруг начинал прыгать от радости; мог быть тираном и совершенно неожиданно проявить необыкновенное великодушие.
В Беркшир-Даунс не было второго такого матерщинника и крикуна, поэтому конюхи с обидчивым характером и больным самолюбием долго у него не задерживались. Когда я впервые сел на одну из его лошадей, Гарольд костерил меня так, что было слышно от Уонтиджа до Суиндона, но сразу же после заезда в десять утра пригласил к себе в дом, откупорил бутылку шампанского, и мы выпили за предстоящее сотрудничество.
Он всецело доверял мне и защищал от нападок как ни один другой тренер, требуя взамен лишь безоговорочной преданности делу. В общем, последние три года у нас не было трений.
Стартер дал команду, и лошади выстроились в линию.
В скачках с препятствиями нет стартовых ячеек. Вместо них — стойки с натянутыми резиновыми шнурами.
Со смешанным чувством беспомощности и холодного бешенства я решил, что Рассвета нужно вывести из игры в самом начале дистанции. Учитывая скаковые данные лошади, проиграть будет очень сложно: на меня будут наставлены тысячи биноклей, телекамеры, фотофиниш, острые глаза проницательных репортеров. Более того, если я попытаюсь придержать лошадь, когда победа Рассвета уже станет очевидна, это будет равносильно самоубийству. Если же я без видимой причины просто упаду на последней полумиле, назначат расследование. Меня могут лишить жокейской лицензии. Конечно, за дело, но от этого не легче!
Стартер нажал на кнопку, шнуры отскочили вверх, и я пустил Рассвета в шенкеля. Никто из жокеев, однако, не собирался усердствовать, и в результате все лошади пошли средним галопом, что усложняло мое положение. Надеяться, что Рассвет зацепится за препятствие, бесполезно: он прыгун высшего класса. Некоторых лошадей трудно правильно подвести к препятствию — подвести неправильно к препятствию Рассвета невозможно. От жокея требовался лишь малейший намек — все остальное он делал сам. Я множество раз скакал на нем, выиграл шесть скачек и знал его как облупленного.
Обмануть лошадь. Обмануть публику. Обмануть!
Черт побери, подумал я.
Мне удалось сделать задуманное у третьего забора, стоявшего на крутом склоне вдали от трибун, у спуска с холма. Лучшее место найти было трудно: этот участок дистанции по большей части скрыт от глаз зрителей. Кроме того, возле самого забора склон резко обрывался: в этом году многие жокеи получили здесь травмы.
Рассвет, сбитый с толку моим неверным посылом и инстинктивно, как все лошади, почувствовав мое смятение и ярость, рыскнул в точке отрыва и сделал несколько лишних, неуверенных шагов.
Извини, малыш, подумал я, мне безумно жаль, но ничего не поделаешь. Выбрав самый неподходящий момент, я послал его вперед шенкелями и, когда он взвился в воздух, до отказа натянул повод, переместив свой вес вперед, к холке.
Он неуклюже приземлился, на мгновенье запнулся и боднул головой, стараясь сохранить равновесие. Этого было недостаточно… но делать нечего: вывернув правую ногу из стремени, я перебросил ее через спину лошади, сполз с седла на левую сторону и вцепился в шею Рассвета.
Восстановиться в седле из такого положения практически невозможно. Я сидел, прижавшись к шее Рассвета, а когда он сделал еще три неверных шага, сполз вниз по его груди и, наконец, разжав руки, кувыркнулся на траву прямо ему под ноги.
Небо и земля завертелись у меня перед глазами. Я услышал нервную дробь копыт Рассвета и шум от галопом проносящихся мимо лошадей.
Придя в себя, я сел на землю и расстегнул шлем. На душе скребли кошки.
— Не повезло, — бросили мне мимоходом в весовой. — Чистое невезенье. — И вновь окунулись в суматоху дня. Интересно, кто-нибудь догадается?.. Нет, наверное. По крайней мере, никто не дал мне этого понять. Но сам я чувствовал глубокий стыд и смущение и старательно прятал глаза.
— Не переживай, — сказал Стив Миллейс, застегивая свой оранжево-синий камзол. — Ничего страшного. — Он взял хлыст и шлем. — В следующий раз повезет.
— Ясное дело.
Стив пошел на ипподром, а я стал уныло переодеваться в цивильное платье. «Кончено, — пронеслось у меня в голове. — Прощай, радость скачки. Прощай, победа, а с ней и надежда на то, что мне наперебой будут предлагать участвовать в скачках на „Золотой кубок“. Прощайте, славные вечеринки и деньги, от которых после покупки новой машины осталось всего ничего. Куда ни кинь — всюду клин!»
Я пошел взглянуть на скачки.
Стив Миллейс с отчаянным безрассудством бешеным аллюром послал свою лошадь ко второму, последнему, забору и при приземлении упал с лошади. Он рухнул на землю как подстреленный, потом с трудом встал на колени и обхватил себя руками. Было ясно, что травма серьезная: перелом ребра или предплечья.
Его лошадь, целая и невредимая, поднялась и галопом пошла прочь. Я смотрел, как два санитара осторожно сажают Стива в карету «скорой помощи». Ему сегодня тоже не повезло, — подумал я. — Бедняга! В довершение ко всем семейным неприятностям — еще и это. Почему человек становится жокеем? Что заставляет его каждый раз садиться в седло, невзирая на риск и горечь поражений? Почему он зарабатывает на жизнь скачками, когда может иметь не меньше, сидя в конторе?
Я снова пошел в весовую, чувствуя во всем теле боль от копыт Рассвета. Завтра я буду весь в синяках — впрочем, это обычное дело. Я всегда относился спокойно к издержкам моей профессии, и хоть порой мне сильно доставалось, никогда не чувствовал страха перед следующей жеребьевкой. Наоборот, всегда испытывал огромную радость от сознания, что я в отличной форме, что сильное, гибкое тело полностью мне подчиняется. Спорт был для меня не тягостной обязанностью, но естественной потребностью здорового человека.
Самое страшное, подумал я, это потерять веру в свое дело. Если работа начинает казаться бессмысленной, если такие люди, как Виктор Бриггс, отбивают у тебя к ней всякую охоту, остается только сдаться. Но пока говорить об этом рано: мне еще нравилась такая жизнь, и бросать ее я не собирался.
В весовую вошел Стив в сапогах, лосине, майке и «плечиках»; забинтованная рука висела на перевязи, голова неестественно повернута набок.
— Ключица, — раздраженно сказал он. — Черт, вот не повезло! — От боли его узкое лицо вытянулось еще больше, скулы заострились, а под глазами залегли круги, но мучила его не столько боль, сколько мысль о том, что он проиграл.
Ловкими, мягкими движениями, выработанными долгими годами практики, служитель помог Стиву переодеться. Стараясь не потревожить больное плечо, он стал стаскивать с него сапоги. Вокруг нас толпились жокеи: они напевали, отпускали шуточки, пили чай, ели фруктовый пирог, сбрасывали разноцветные костюмы и натягивали брюки, смеялись, чертыхались и торопливо выходили. Конец рабочей недели, до понедельника можно отдыхать.
— Слушай, — неуверенно обратился ко мне Стив, — ты меня не подвезешь? — Он не знал, удобно ли ему обратиться ко мне с такой просьбой, ведь мы даже не были приятелями.
— Давай подброшу, — согласился я.
— К маме домой. Это возле Аскота.
— Ладно.
— Надо кого-нибудь попросить, чтобы завтра мою машину пригнали, — добавил он. — Черт, надо же, как не повезло!
