— Ну, заходи, что ли! — говорит она.
— Спасибо. — Я вхожу в жаркий коридор. На подоконнике жужжит муха, временами тихонько бьется о коридорное окошко.
— В самом деле, приятный сюрприз, — говорит мама.
— Правда? — Я смотрю на нее, с улыбкой, потом наклоняюсь, снимаю ботинки.
— Я пила кофе на балконе. — Одной рукой она показывает на балконную дверь, а другой закрывает входную. — Ступай туда, сядь, а я принесу тебе чашку!
— Отлично, с удовольствием выпью кофейку! — Я стараюсь говорить радостно, позитивно, стараюсь как бы и ее привести в более позитивное настроение.
Неторопливо прохожу в комнату, спокойно, руки в карманы. Солнечный свет косо падает в окно, над столом висит серый зыбкий слой табачного дыма. Выхожу на балкон, сажусь в кресло, смотрю в сад. Клумбы подзаросли, и трава высокая. Пожалуй, стоит попозже постричь лужайку, помочь ей немножко. Мама выходит на балкон, одна из половиц тихонько скрипит под ее ногой.
— Да-да, — говорит она, вдруг слегка делано-оживленным голосом, каким обычно норовят что-то утаить, бросает на меня нервозный взгляд и коротко улыбается. — Ну вот и попытался! — Она ставит передо мной кофейную чашку.
Я смотрю на нее, не сразу понимаю, о чем это она.
— Человеку в жизни надо пробовать и ошибаться! — говорит она, все тем же делано-оживленным голосом, притворно-веселым голосом. И я вдруг понимаю, что́ она имеет в виду, похоже, она думает, я бросил музыку, потому и нахожусь здесь, а не в турне, пытается внушить мне, что думает, будто я покончил со своими планами, и разыгрывает облегчение, изображает радость, чтобы меня грызла совесть, когда я расскажу ей, что вовсе не бросил музыку. С Ларсом и Андерсом я, конечно, порвал, но она об этом не знает, просто разыгрывает свой спектакль, а к тому же я вовсе не отказался от своих планов, наоборот, намерен продолжать.
— Так-то вот, — говорит она.
— Мама! — Я пытаюсь снисходительно улыбнуться.
Она будто и не слышит. Не глядя мне в глаза, тускло улыбается, говорит:
— Так и должно было случиться!
— Мама! — повторяю я, чуть громче. — Просто отменили несколько концертов, и у нас выдалась парочка свободных дней, потому я и заехал к тебе. — Духу не хватает сказать ей, что я ушел из группы, а то ведь еще больше уверится, что я ошибся со своими планами.
Проходит секунда.
— Ты уж лучше сам наливай! — Мама пропускает мои слова мимо ушей, не глядит на меня, только наклоняется, берет кофейник и ставит на стол передо мной, с тусклой улыбкой. — Я-то в два счета пролью. — Она пытается засмеяться. — Перешла на другие таблетки, а от них руки ужас как дрожат.
Я опускаю глаза, подавляю вздох, снова поднимаю глаза, хочу повторить, что не бросил музыку, но молчу, смысла нет говорить, я обуздываю себя, гляжу на нее.
— Доктору ты об этом говорила? — спрашиваю, беру кофейник, наливаю нам обоим кофе, черного, крепкого, свежезаваренного. Смотрю на нее, вижу невеселое лицо с делано-храброй улыбкой, чувствую, как внутри закипает раздражение.
— Нет! — отвечает она, прямо-таки недовольным тоном, кривит один уголок рта, слегка качает головой и выглядит тоже недовольно, ни с того ни с сего.
— Но ты должна ему сказать!
— Не-ет! Зачем это? Какие таблетки ни принимай, у них всегда есть побочные воздействия.
На миг становится тихо. А потом мама вроде как внезапно понимает, что зашла чересчур далеко, глубоко вздыхает и наклоняется над столом.
— Ладно, — говорит она, быстро, нервозно, пытается как бы взять себя в руки, пытается улыбнуться. — Наверно, и вправду надо поговорить с врачом.
— Ясное дело, надо, ведь так не может продолжаться, — отвечаю я, стараюсь подавить раздражение и немножко пойти ей навстречу, стараюсь дать ей немного сочувствия, которого она ищет, поднять ей настроение, немножко поддакнув, потолковать с ней о болезни.
— Да-да, я спрошу при случае, — соглашается она, глядя на стол.
— У тебя же и без того хватает болячек, только этой напасти недоставало. — Я знаю, ей нравится слышать такое. Смотрю на нее, вижу, как она слегка веселеет, качает головой, опять храбро улыбается:
— Жива покамест.
— Да, к счастью, — со смешком отзываюсь я.
Она глядит на меня и быстро улыбается, но улыбка чуточку другая, неожиданно мои слова пришлись ей по душе, и улыбается она немного искреннее. Теперь надо просто продолжать в этом же духе, говорить что-нибудь такое, что, как я знаю, доставляет ей удовольствие, неважно что, лишь бы поднять ей настроение, невмоготу мне пребывать вместе с нею в этом тягостном унынии, сил моих нет, по крайней мере сейчас. Смотрю на нее, хочу спросить, часто ли в последнее время ее донимала боль, но тут вдруг звонит телефон. Мама глядит на меня, улыбается, кладет руки на подлокотники, встает, с осторожностью. Когда она приподнимается, лицо кривит болезненная гримаса, она поспешно хватается за поясницу, секунду стоит с закрытыми глазами, идет, поначалу скованно, медленно, затем чуть поживее, как бы мягчеет. Я провожаю ее взглядом, смотрю на узкие плечи, на скособоченную, слегка сгорбленную спину. Чувствую, как подступают угрызения совести, она сидит здесь одна-одинешенька в большом доме, все тело у нее болит, изо дня в день, не удивительно, что ей хочется поплакаться, не удивительно, что хочется немножко выговориться, когда в кои-то веки кто-нибудь приходит, не грех мне и проявить снисходительность, ведь за долгие годы она отдала ради меня больше, чем можно требовать, и уж как минимум от меня не убудет, если я без уныния и досады выслушаю немного сетований, немного жалости к себе. Беру чашку, отпиваю глоточек кофе. Ставлю чашку на стол. Сижу и смотрю в сад, он совсем зарос, клумбы давно не полоты, живая изгородь — сущие дебри, непролазные, неровные, даже на лужайку выбрались, паскудная мелочь торчит тут и там. Немного погодя мама возвращается, в одной руке у нее кисет, в другой — зажигалка, она смотрит на меня, улыбается. И я улыбаюсь в ответ.
— Эскиль звонил, — говорит она, усаживаясь. — Навестить заедет!
Я пока молчу, смотрю на нее. Она запускает руку в кисет, достает щепотку табаку, рассыпает по папиросной бумаге.
— Так-так! — Я беру чашку, подношу к губам, мне совершенно неохота встречаться с Эскилем, но я стараюсь не показывать вида, прихлебываю кофе, откашливаюсь. — Когда он заедет? — спрашиваю, изобразив улыбку.
— Он звонил с дороги, у него есть кой-какие дела, так что заедет после обеда, — говорит мама, с улыбкой смачивает кончик самокрутки, сует ее в рот.
Я гляжу на нее, киваю, чувствуя, как портится настроение.
— Эскиль один или как? — спрашиваю.
— Что?
— Он один или с Хильдой?
Мама смотрит на меня удивленно.
— Не знаю, — отвечает, кладет ногу на ногу, раскуривает самокрутку, затягивается. — Я не спросила, но… приедет она, наверняка приедет, — добавляет она, ждет секунду-другую, потом вдруг глядит на меня и фыркает. — Она, знаешь ли, вечно в запарке. Я уж и не помню, когда видела ее, так давно это было.
— Хмм! А Эскиля ты давно видела? — спрашиваю я, знаю, что спрашивать не стоит, ей обидно, что Эскиль редко ее навещает, но удержаться не могу. Она глядит на меня в упор, всего лишь долю секунды, потом улыбается мне быстрой, тусклой улыбкой.
— Ну да, давно. Но Эскиль занят политикой, ты же знаешь. А вдобавок работает. Тут все маленько по-другому.
— Ты и раньше, до того как он был избран в правление коммуны, видела его не чаще, — говорю я, не могу удержаться, так выходит само собой.
Мама по-прежнему тускло улыбается, опять затягивается самокруткой.
— Ладно, давай не будем об этом. — Она выпускает носом дым, мне слышен легкий шипящий звук.
— Не будем так не будем, — говорю я со смешком, настроение хуже некуда, вдруг наваливается уныние.
Мы одновременно берем чашки, отпиваем по глотку, ставим чашки на блюдца, которые негромко звякают, и наступает тишина.
— Между прочим, на днях я встретила Венке, — сообщает мама.
Я смотрю на нее, молчу. Черт, сейчас опять заведет шарманку насчет Венке, никогда, наверно, не перестанет, а мне это надоело хуже горькой редьки.
— Вот как, — говорю, невмоготу мне спрашивать, как у Венке дела или что-нибудь в этом роде, невмоготу говорить с мамой о Венке, я только и способен обронить «вот как».
Короткая пауза.
— У нее все хорошо, — говорит мама, продолжая дымить.
— Ага, — отзываюсь я, на вдохе.
Пауза.
— По-моему, мы не меньше получаса разговаривали! — продолжает мама, смотрит на меня, улыбается. — Так было приятно, — добавляет она, снова на миг умолкает в ожидании, потом говорит: — Между прочим, она спрашивала о тебе!
Я поднимаю на нее глаза, чувствую, как закипает раздражение. Открываю рот, собираюсь огрызнуться, но обрываю себя, гляжу на стол, секунду выжидаю. Снова смотрю на нее.
