— Это государственная тайна, — сказал он. — Но тебе я могу сказать, что пока мы к таким методам не прибегаем.
Через год мне стало известно, что Живко уволен из Министерства и назначен директором какого-то промышленного предприятия в провинции. Потом пронесся слух, что его сняли и с новой должности, арестовали и отправили в лагерь на принудительные работы. Просто гром среди ясного неба. Дошли до меня и кое-какие подробности, усугубившие мое изумление. Живко обвиняли в шпионаже в пользу иностранного государства. Да как же это возможно, как возможно? Ведь я столько лет его знал, фашистские власти в свое время бросили его в концлагерь, потом пришла свобода. Когда сумел он связаться с зарубежным государством и стать его шпионом? И с какой стати, ведь он еще юношей проникся коммунистическими идеями! Я был подавлен, сердце полнилось горечью. Но я оторвал от своего огорченного сердца маленький кусочек, смирился с потерей друга и продолжал жить. В конце концов, это факт классовой борьбы. А может, и какая-то ошибка. Пройдет время, и ошибка будет исправлена.
Оторвать этот кусочек сердца мне удалось сравнительно легко, потому что тогда чрезвычайно много разговоров шло о необходимости соблюдать государственную тайну и быть бдительным. Согласно теории Сталина, классовая борьба обострялась, бдительность была провозглашена высшим законом. Даже когда к нам в гости приходили друзья или близкие, я зорко следил за их разговорами с политической точки зрения и при каждой неправильной, как я считал, мысли прерывал их и напоминал о бдительности. Все же, прямолинейная идейность не могла совсем вытеснить горечь из сердца. Ряд учреждений запросили у меня характеристики на друзей и знакомых, я самым добросовестным образом их написал, а на душе становилось все тяжелее. В такой практике было что то правильное, но и неправильное, допустимое, но и недопустимое, что-то формальное и что-то страшное. Она превращала человека в мумию, лишала его естественных — как положительных, так и отрицательных — качеств, требовала, чтобы он блистал каким-то идеальным совершенством. Отправляясь на работу в свое учреждение, я чувствовал упадок духа и подавленность. Лишь дома, но тоже не до конца, я избавлялся от наэлектризованной, напряженной и тревожной атмосферы времени.
Отдел кадров одного учреждения затребовал у меня характеристику на Захария. С ним мы учились вместе в пятом классе гимназии,[3] именно к нему в годы фашизма я обратился с горячей просьбой вывести на связь с партизанами, сам он тоже побывал в концлагере. И вот теперь у меня требовали сведений об этом столь близком мне человеке. Я решил подшутить над отделом кадров, а, возможно, мой поступок можно объяснить и инстинктивной реакцией неприятия той тяжеловесной дотошности, с которой копались тогда в прошлом людей. Я нашел фотографию, где был запечатлен весь наш выпускной класс, обозначил голову Захария крестиком и послал в отдел кадров, присовокупив следующее письмо: «Дорогие товарищи! Какие бы сведения о Захарии Рангелове я вам ни предоставил, вам их будет недостаточно. Необходимо опросить более широкий круг лиц, для чего я высылаю вам этот снимок. Увеличив его и собрав сведения у всех, на нем изображенных, вы получите ясное представление о преступном, вероятно, облике Захария Рангелова».
Но вскоре произошло нечто, заставившее меня глубоко задуматься. Моего друга Захария постигла участь Живко. Его также уволили с занимаемого поста и отправили в места принудительного физического труда. Что же происходило в действительности? Почему так сурово наказывали этих столь близких мне людей? Разве можно было допустить, что их наказывают без вины? Нет, раз их покарали, значит, очевидно, было за что. Раз их сняли с должностей и арестовали, значит что-то за ними есть, пусть даже они этого пока не сознают. А вдруг я сам слишком легкомысленно смотрел на строительство новой жизни? Очевидно, эту новую жизнь следовало строить идеально совершенным людям, но вот был ли я таким? Я стал все чаще и глубже задумываться о себе. Нет, куда мне до совершенства, у меня имелось множество недостатков — как в делах, так и в мыслях, как в прошлом, так и в настоящем. Ну, так что же? Жить-то все равно надо. Жизнь идет своим чередом. Люди работают, рожают детей, строят дома, заводы, водохранилища, поют песни, смеются. Вот я и жил.
Однако и вокруг меня стал сжиматься обруч.
Самые крупные неприятности на меня навлекла царская семья. До социалистической революции во главе государственной власти в нашей стране стоял царь, а после него — престолонаследник и регенты.
Был поздний вечер, когда в дверь тихонько постучали. Такие обстоятельства, как вечернее время, как то, что стук был именно тихим и что у человека, вошедшего в дом, не сходила с лица блеклая улыбочка, сыграли свою роль лишь позже, когда я лежал в психиатрической лечебнице. Теперь же я пригласил его сесть — это был наш видный квартальный общественник — и любезно спросил, чем могу быть полезен.
— Товарищ Георгиев, — отвечал он шепотом, интимно ко мне склонившись, оглядываясь по сторонам и продолжая улыбаться. — Поступили сведения, что вы писали стихотворения о царе и царской фамилии.
— Что-то не припомню, — ответил я весьма удивленно, потому что действительно такого не помнил.
Человек ушел, а я всю ночь не мог найти себе места. Долго рылся в рукописях, а когда лег спать, долго блуждал мыслью от своего самого раннего детства до нынешних дней.
Следующим вечером квартальный общественник пришел ко мне в то же время и с той же улыбочкой прошептал:
— Вот вы вчера ничего не вспомнили, а к нам пришел другой человек, который уже совершенно положительно утверждал, что вы — автор стихотворения о царе и царской семье. Он даже уточнил, что вы писали о молодом князе.
— Странно, — сказал я, почесав в затылке. — Здесь уже что-то есть. Двое утверждают одно и то же (а полагаю, что они не лгут), я же ничего такого не помню. По-моему, это настоящая загадка. Предоставьте мне, пожалуйста, более длительный срок для проведения тщательной проверки. Возможно, рукопись подобного содержания и обнаружится.
— Разумеется, разумеется, — сказал человек. — Беспокоить вас совершенно не входит в наши планы. Проверьте все спокойно, с подобающим вниманием, а когда припомните, уведомите нас. Нас интересует одна лишь истина, чистая истина.
— Разумеется, истина! — воскликнул я. — Смею вас уверить, что истина неизменно служила мне целью на протяжении всей жизни.
Несколько дней я настойчиво искал истину. Снова перелистал все свои рукописи, переворошил старые блокноты, школьные тетради, коробки из-под сигарет, на которых у меня была привычка набрасывать свои поэтические мысли, осмотрел обложки всех книг своей библиотеки (когда меня осеняло вдохновение, я и там порой черкал) — однако все это ничего не дало. Рукописи о царе я не обнаружил, бесплодными оказались и усилия вспомнить такое стихотворение. Но я так вжился в свою исследовательскую деятельность; что и сейчас, в семьдесят три года, мне трудно себе представить, что стихотворения о молодом князе я не писал. Все кажется, что я его просто забыл.
Жену я тоже заставил принять участие в поисках, а когда в конце концов объяснил ей, зачем это нужно, она страшно разозлилась.
— Писал ты такое стихотворение? — спросила она.
— Не могу вспомнить, Татьяна. Но раз люди утверждают, вероятно, писал.
— Ну ладно, пусть так. Что ж с того? Почему тебя это беспокоит? Мне знакомы твои коллеги-литераторы, которые писали и о царе, и о царице, и о престолонаследнике, но это их совершенно не беспокоит. Они и в ус не дуют, не впадают в панику. Не разыскивают никаких высочайших рукописей.
— Но, милая, я и не паникую. Ни капельки не беспокоюсь. Для меня важно прежде всего установить истину. Истину — как ты не можешь понять?
— Воистину, ты просто маньяк, — сердито заявила жена и хлопнула дверью.
Квартальный общественник снова пришел ко мне как-то вечером.
— Ну, — спросил он, — как, обнаружили что-нибудь? Вопрос, знаете ли, осложняется. Третье лицо в свою очередь заявило, что вы — автор рассказа о царской семье.
— Нет, — возразил я категорическим тоном, — рассказа я не писал. В этом я абсолютно уверен.
— А стихотворение?
— Стихотворение, вроде, тоже.
— Вот вы говорите «вроде», но «вроде» не может считаться доказанной истиной. Мы предоставим вам возможность повспоминать еще немножко, после чего примем соответствующее решение. И оно будет не в вашу пользу. Но, повторяю еще раз, не волнуйтесь, а обдумайте вопрос спокойно и… серьезно.
— Может, я сочинил его в уме, а потом забыл, — предположил я.
— Вот видите! Тогда постарайтесь его вспомнить.
Ночью я начал перебирать в уме все свои стихотворения, которые знал наизусть. Мысль блуждала по ресторанчикам и кафе, где я бывал, взор останавливался на портретах царя и царской фамилии, висевших на их закопченных стенах, я припомнил посвященные им стихотворения, которые читал в газетах, перед глазами вставал высочайший лик, запечатленный на банкнотах и блестящих серебряных монетах (там еще были выбиты слова: «Боже, храни Болгарию!»); видел я и плакат «Ш ш-ш! Шпионы не дремлют!»
