— На углу играют дети.
— Трамвай слева!
— Осторожно, слева выезжает телега!
— Пожалуйста, не дави эту курицу! (Или «эту собаку», «эту кошку»).
Когда Магда подросла, мы стали брать ее с собой на прогулки. Что же касается моей матери, та словно рождена была для автомобиля. Машина не производила на нее ровно никакого впечатления, что, однако, не мешало ей неутомимо заботиться о ее чистоте. Так к венику прибавились шланг и автомобильная щетка.
Машина была в изрядном состоянии. Если не принимать во внимание нескольких царапин от мусорных баков (я неудачно развернулся в одном дворе, где кто-то выстроил баки по обе стороны ворот) и нескольких легких вмятин на корпусе (один раз, дав задний ход, я угодил в ствол дерева на тротуаре, а еще как-то налетел на старые покрышки, вкопанные на крутом повороте над глубокой пропастью для предотвращения несчастных случаев), крепкая конструкция и небесно-голубая окраска автомобиля оставались в сохранности. Как трактор, он преодолевал любые препятствия, карабкался по почти отвесным склонам Родопских и Пиринских гор. У него был солидный мотор и выносливые покрышки. Езда на нем была безопасна, но за руль я все же всегда садился с некоторым волнением. Машина — она машина и есть: ей недостает совершенной гармонии человеческого тела и мозга, да еще не все пешеходы сознают, сколь коварно это красивое чудовище, летящее по асфальтированным улицам и недовольно рычащее на перекрестках при смене передач.
Но и путешествия на большие, и поездки на малые расстояния обходились у нас без происшествий. Кое-какие неприятности доставил нам кот, пока не научился передвигаться в автомобиле. Вначале он кидался на окна, пронзительно мяукал, пытался перерычать двигатель, но постепенно привык и даже облюбовал себе постоянное местечко — за сиденьем у заднего окна. Там он лежал, уткнувшись мордой в стекло, и, если не дремал, взирал наружу с полнейшим безразличием. Иногда, во время кратких привалов, он щебетал птичкой — приманивал воробьев, оккупировавших придорожные кусты, ибо желал вкусить их нежного мясца.
Я читал роман Джека Лондона «Мартин Иден». Жена писала какую-то статью. Мама пошла в молочную за брынзой, а Магда играла на улице с другими детьми. Вдруг в уши мне ворвался страшный вопль, донесшийся со двора. Этот вопль был зловещ, как сирена воздушной тревоги. В нем звучали смертельное отчаяние и невыразимая боль. Еще не поняв, в чем дело, я почувствовал, как сердце мое сжимается в булавочную головку; необъятная, неведомая мне прежде тишина воцарилась в нем, и я мгновенно ощутил, что она заполняет все пространство вне меня, даже еще страшнее — всю вселенную.
Жена выскочила наружу, и в ее голосе слышался, вместе с тревогой, нескрываемый упрек:
— Что ж ты так воешь, мама, как по покойнику?
Крики моей матери снова раздались во дворе и тогда, все еще не оторвавшись от книг, я услыхал ее слова:
— Гошо, Гошенька, не увидим мы больше нашей Магдочки, покинула нас наша бесценная деточка, рыбонька наша!
Зашвырнув роман, я вылетел наружу. Оттолкнул жену, на миг поймал в поле зрения конвульсивно дергавшееся лицо матери, рвавшей на себе волосы, выбежал на улицу. Там стояла небольшая кучка людей, расступившихся при моем приближении. Из толпы зорко глянул на меня квартальный общественник. Я увидел грузовик и рядом с ним, на уличном полотне, Магду. Она лежала на спине с закрытыми глазами, руки ее были сжаты в кулачки. Лицо спокойное, платьице легко колышет весенний ветер.
— Что случилось? — спросил я. — Сбило машиной? Ничего, ничего. Пройдет.
Я поднял ее на руки и губами прикоснулся ко лбу. Он был теплый.
— Бедные родители! — охнул кто-то в толпе.
— Не говорите глупости! — огрызнулся я. — Занимайтесь лучше своими делами!
Я отнес Магду в дом и положил на кровать.
— Замолчи, мама! — шикнул я на мать, которая продолжала скулить. — Таня, сделай ей холодный компресс на лоб.
Жена пошла на кухню, вернулась и положила на лоб Магде влажное полотенце. Постояв некоторое время над постелью, она обернулась ко мне и глянула, словно чужая.
Уткнув лицо в ладони, жена тоже заплакала. В отличие от мамы, она плакала беззвучно, глухие рыдания вырывались у нее из груди подобно кипучим волнам. Я рассердился:
— Ну вот, теперь и ты в слезы! Не видишь, что ли — ребенок уснул. Пусть выспится спокойно, прошу — выйди отсюда! Вы, женщины, не в состоянии обуздать свои нервы.
Жена вышла, и я остался наедине с Магдой. Нежно погладил ей лоб, он показался мне холодным, и тогда я укутал ее одеялом, а сам прилег рядом, чтобы успокоиться. Слава богу, самого страшного не случилось.
Дверь открылась, и вошел врач «скорой помощи». Он испытующе на меня глянул и сказал:
— Извините! Мне все-таки нужно ее осмотреть.
— Конечно, прошу вас! Она перепугалась, а потом уснула.
Доктор легонько приподнял руку Магды и отпустил.
— Она спит, так ведь?
— Да, да!
— Пропишите ей какое-нибудь успокаивающее, она примет, когда проснется. А я пока схожу в аптеку.
— Да, да, — сказал доктор и глянул на жену. Потом выписал рецепт и протянул мне: — Когда проснется, пусть выпьет это. Есть здесь поблизости аптека?
— В двух шагах, — сказал я. — Сию секунду вернусь.
Я поспешил в аптеку. На меня были обращены все взгляды. В них читалось удивление и уважение. Произошла автомобильная катастрофа, наступила паника, и только я — единственный из всех — сумел сохранить самообладание.
— Как вы находите мои нервы? — спросил я аптекаршу, пока она готовила лекарство.
— Что?
— Люди с такими крепкими нервами — редкость. Мою дочку сбил грузовик, а я не испугался.
Домой я вернулся в приподнятом состоянии духа. Мне казалось, что здания — это препарированные существа, а небо — стеклянный колпак над ними. У нас все было тихо. Мама куда-то вышла, а жена кормила голубей.
— Где Магда?
— В гостях у тети.
— Вот видишь. Я ж говорил тебе, Татьяна. Ничего страшного. Надо только сохранять самообладание.
— Ты прав!
— Вот лекарство. Пусть примет, когда вернется.
Вдруг я почувствовал страшную усталость. И решил поспать.
— Соснуть, что ли? — сказал я жене. — Дай мне, пожалуйста, таблетку снотворного! У тебя всегда есть про запас.
— Вот! — она протянула мне таблетку и стакан воды. — Проглоти и выспись. Я тоже не прочь, но надо дождаться маму и Магду.
Ей на глаза навернулись слезы. Набежали они и мне на глаза при мысли о том, какая она сильная женщина.
7
Я не понял, что моя дочь была мертва, и мне еще долго предстояло жить в неведении. Сильное напряжение нервов, связанное с царской семьей, и последнее потрясение вывели мою жизнь на совершенно новую орбиту. Проснулся я все в том же странном оцепенении, в котором уснул. На диване сидела жена. На коленях она держала кота, лицо у нее распухло, глаза сильно воспалились. Она сообщила мне, что мама и Магда уехали к нашим родственникам в деревню. Это позволяло мне исполнить обещание, данное в одной редакции, и написать репортаж о севе озимых. Я тут же получил аванс, купил билет и сел в поезд. Дорога была порядочно долгой, скучной и утомительной. Впервые за много лет я не проявил никакого интереса к своим попутчикам. Мне они были совершенно безразличны, чего не скажешь об их ко мне отношении. Все они так и вперили в меня пытливые взоры. Причем не только люди в купе, а вообще все люди: и суетившиеся на станциях, и работавшие в полях, мимо которых мы проносились. Крестьяне, железнодорожники, военные — абсолютно все проявляли к моей личности необычайный интерес. Чем бы это объяснить, какой причине я обязан за столь пристальное внимание? Что, им, в сущности, от меня надо? И вдруг я догадался: они кое-что прознали про историю с царем и маленьким принцем. Всем им было любопытно узнать побольше подробностей, связанных с этим вопросом. Что ж, они в своем праве. Однако любопытство выдавали только их взгляды, спросить меня впрямую они не решались — похоже, стеснялись. Вот ведь милые!
Я сошел на нужной станции и отправился в буфет. В голове стоял какой-то туман, я решил развеять его алкоголем. Раньше я любил сливовицу, но теперь душа к ней что-то не лежала, и я заказал мятную настойку. Это освежило. Подхватив чемоданчик, я уже было тронулся к деревне. Но, проделав всего несколько шагов, остановился, исполненный неприятных предчувствий. Два милиционера, поднявшись по приставным лестницам, приколачивали к невысокому зданию близ вокзала жестяную вывеску с надписью: «Железнодорожная милиция».
Безусловно, причиной тому служил я. Случаем с царской семьей заинтересовалась милиция, теперь мой арест был лишь вопросом времени.
— Ну, что ж? — обратился я к самому себе. — Может, так оно и лучше. Если я действительно писал стихотворение о царе, это выяснится, я искуплю вину и жизнь пойдет своим чередом. К тому же, я уже приобрел некоторый опыт в полиции, так что бояться мне нечего.
