улыбкой передал половину лепёшки и надкусанную луковку рыжему. От луковицы всё прямо огнём во рту вспыхнуло. Видимо, и по голове пинали, и он там прикусил чего.
— Ес сам, тебе велёвку плоклинать, — отстранился товарищ.
— Наелся. Спасибо. Воды вот принеси, — Левин вернул Фоне кринку почти пустую, запивал пожар во рту.
— Ладно. Не хосесь сейсяс, потом поес. Я сбелегу. Тебе силы нузно. Сбелегу. Сейсяс воды плинесу.
Вода была в огромном, ещё больше туалетного, деревянном ведре, стоявшем у окна зарешёченного. Владимир Ильич, глядя в мутное стекло на серое небо, допил воду и всё же лёг на спину, опять подвинув сопящего соседа — пока завтракал, тот успел разметаться.
Думалось плохо. Сопение прямо рядом с ухом отвлекало конкретно. Может, ну его это лежание, на том свете отлежится. Недолго осталось.
— Фоня! — подозвал Ильич рыжего.
— Пеледумал, есть будес?
Улыбка у товарища прямо так и вызывает желание улыбнуться в ответ. Шутка.
— Нет. Скажи, а кто это и зачем меня душил вчера?
— Петел. Он злой. Нессясный есё. У него зену колдун умолил с лебятёнком малым.
— Колдун уморил у него жену с ребёнком? Зачем? — не поверил Левин.
— Колдуны злые. Петел у него денег блал и не отдал, тот его и плоклял. Зену плоклял, сказал, если не отдаст денег, то зена умлёт. Умелла. И лебёнок умелла. Доська. Три луны было.
Фоня сделал жест, похожий на то, как приветствуют друг друга мусульмане. Ко лбу, потом к сердцу и животу руку приложив правую. Это «перекрестился» так?
— А я тут причём?
Хотя ответ потянет и так — всё зло от колдунов.
— Ты — колдун. Влаг ему, — развёл руками рыжий.
— Спасибо. Посплю. Сил буду набираться к завтрему.
— Холосо. Плоснёсся — поес. Сил плибавится, — товарищ снова «перекрестился» и отошёл к окну.
Владимир Ильич лёг на спину, закрыл глаза и попытался понять, что же с ним произошло. Кто виноват? И что делать? Или он не русский⁈ Едрит твою, ангедрит твою, перикись марганца твою.
Глава 3
Марьяна Ильинична
Событие шестое
Если ты хорошо себя чувствуешь, не волнуйся. Это скоро пройдет.
Постулат Боулинга
Марьяна Ильинична Левина очнулась от удивления. Удивительно не болело правое запястье, ещё более удивительно не болел правый локоть, да и колено не простреливало от малейшего движения. Неспроста!
Комната была… незнакомая. Ладно, и не комната вовсе. Камера. Сырые замшелые стены из грубо обработанного камня, деревянные нары, ржавыми цепями прикрепленные к стене, толстая деревянная дверь с окошком, забранным кованой чёрной решёткой. Не санаторий и не курорт. Может, она и не проснулась вовсе? Странное это место, не с чего Марьяне Ильиничне в нём оказываться. Она вообще в парке гуляла… с мужем. Ох, а где же Володя?
Марьяна Ильинична огляделась и вздрогнула всем телом — на соседних нарах сидела одетая в лохмотья старуха, сверлившая соседку тяжёлым взглядом из-под низко нависших седых бровей.
— Проспалась? — скрипучий голос резанул по ушам и нервам.
— Где мы?
— Головой, штоль, приложилась? Знамо где. В застенках, — уверенно проскрежетала старуха.
Оглядев комнату целиком, Марьяна Ильинична пришла в ещё большее недоумение. Это что за ядрить кадрить твою налево? Точно камера. Да ещё грязная, воняющая нечистотами и тёмная. Голова гудела. Всё казалось странным и нелогичным, но при этом до противного реальным. Жёсткое дерево нар было твёрдым и немного засаленным на ощупь. Ветхая ткань платья — грубая. А руки оттягивали кандалы…
Левина во все глаза уставилась на чужие руки. Тонкие, загорелые пальцы. Маленькие ладони. Длинный шрам на запястье. Молодые девичьи руки. А Марьяна Ильинична, вообще-то, пенсионерка, и таких рук у неё не было уже лет двадцать. Вернее, таких маленьких и тонкопалых — никогда не было… Да и кандалы… Как она их сразу не почувствовала? Что за сумбур?
Вскочив с нар, она чуть не упала. Тело ощущалось странно. Накатила внезапная слабость. А ещё пол. Пол был слишком близко. Закружилась голова.
— Ты чевой? — обеспокоенно спросила старуха, на что получила полный шокированного недоумения взгляд.
Естественно, никакого зеркала в сырой замызганной камере не нашлось. Пометавшись из стороны в сторону, Марьяна Ильинична села напротив старухи и напряжённо спросила:
— Где мы? Что происходит?
— Ох, девка, совсем ты, штоль, плоха? — вопросом на вопрос ответила старуха. — В казематах Бваруга Третьего мы, где же ещё?
Если это и сон, то гиперреалистичный и чересчур долгий. Пора бы проснуться. Но вместо долгожданного пробуждения на Марьяну Ильиничну надавило тяжестью воспоминаний. Таких же чужих, как и руки. Невнятные картинки прошлого, какие-то леса-болота, погоня, холод, сырость… и смерть. Звали девушку, в тело которой вместилось сейчас сознание Марьяны Ильиничны, Ора. И эта Ора умерла. Решила погасить свою искру.
С искрой дело обстояло непонятно. Искра — это, кажется, способности. Зачем девушка погасила свои способности? С этим пока никакой ясности, но хорошо хоть понимание чужого языка осталось. Да и воспоминания… Какие-то из них наверняка будут полезны, но точно не все. В колышущемся в голове мутном озере обрывков чужой жизни разобраться никакой возможности. Вон и голова уже начала трещать от усилий.
— Пожалуйста, расскажите мне с самого начала, что случилось, — попросила Марьяна Ильинична у старухи. — Ничего не понимаю, голова болит жутко, воспоминания путаются. Словно меня гнали через лес, а потом поймали…
Старуха воззрилась на свою собеседницу, будто у той рога выросли.
— Конечно, гнали… Ты кто, ведунья была?
Марьяна Ильинична ведуньей не была. Тренером была, спортсменкой была, комсомолкой была, да и красавицей в своё время тоже была. А вот ведуньей — точно нет. Но в памяти Оры, в смутных отголосках чужой и, признаться, чуждой жизни всплывали какие-то странные образы. Колдовство. Или, вернее, ведунство. И страх. Бесконечный, стылый страх, впитавшийся в подкорку настолько, что сковывает не только тело, но и душу.
Ора родилась дефективной. Способной на нечто иное, чем простое большинство. И девушка с самого малого возраста знала, что за эти способности, за волшебный, чудесный дар её и убьют.
— Да. Ведунья, — глухо отозвалась Марьяна Ильинична, разом переживая и болезненный жизненный опыт девушки, в тело которой она попала, и смятение от этого самого попадания.
Но как так вышло? Они же с Владимиром Ильичом гуляли в парке… а потом… ещё гуляли? Что же произошло?
Чёткой картинки не было, то ли мешали чужие воспоминания, то ли свои утратили плотность и теперь неосязаемой дымкой витали на задворках сознания. Почему-то Марьяна Ильинична прекрасно помнила свадьбу с Владимиром Ильичом. А особенно — французские лодочки, которые удалось найти на её сорок первый размер. Пусть не белые и даже не бежевые, а красные, но какие красивые! Эти лодочки пенсионерка до сих пор берегла — память же. И эта самая память Марьяну Ильиничну сейчас подводила. И до чего подло! Путала и пугала смутными образами, от которых только сильнее раскалывалась голова. А что если это деменция? Или этот, как его… Альцгеймер? Подкрался незаметно и шарахнул прямо по затылку.
Вот этот обложенный мхом деревянный сруб в лесу — Орин или её, Марьянин? Может, дача? Нет, не было у неё дачи, хотели они с Владимиром Ильичом купить её в Подмосковье, да вечно находились причины того не делать.
— И чевой ты, ведунья, не ведаешь, штоль, что с тобой случилося? — с любопытством спросила старуха, вырывая Марьяну Ильиничну из сумбура слияния двух жизней.
— Не ведаю.
Только теперь расслышала пенсионерка свой (или Орин?) нежный мелодичный голос. У самой Марьяны Ильиничны за годы тренерства он стал совсем иным: громовым и таким, что ух, как гаркнет — так коровы подпрыгнут. Что уж там говорить про подростков из секции.
Снова вскочив на ноги, Марьяна Ильинична ещё раз огляделась. Отчего-то до тёмных мушек в глазах захотелось увидеть себя новую. Наконец признать тот факт, что она действительно заняла чужое тело.
Мало кому придаст шарма отражение в ведре с нечистотами, но даже в нём было понятно, что Марьяна Ильинична теперь тянет максимум на Марьяну. Даже на Марьянку, если задуматься. Лет девушке было около двадцати пяти. Впалые щёки, темные провалы глаз, светлые волосы и кожа. Собственно, это всё, что удалось разглядеть. Нависать над ведром
