— Не-ет, — протянул я, — ты мне глупости-то не говори!.. Тебе стало лучше, намного лучше. Ты посмотри, как ходишь теперь! Ты же летаешь, Петровна! А как у тебя язык зашевелился? Раньше, бывало, не поймёшь тебя без переводчика, а теперь? Хоть на радио выступай! Подойди-ка к окошку… Ну, смотри: и румянец во всю щёку, и глазки блестят… Да тебе замуж пора!
Петровна рассердилась.
— Что ты языком узоры плетёшь? Тебе сказано — болею! У, безобразник… Лечить не умеешь, так болтовнёй навёрстываешь?..
Когда она сказала это «у, безобразник» язык её вновь одеревенел на секунду, и мне ясно вспомнилось: я сижу по пояс в сугробе, а Петровна, потрясая своей старушечьей, в аптеке купленной тростью с гнутой пластмассовой рукоятью, идёт на меня и невнятно бухает: «У, бббэжжубббраш-ник!» Очень ярко она мне вспомнилась, и отчётливо, как в телевизоре, я увидел: тогдашняя восьмидесятилетняя Петровна, выглядела намного дряхлее, чем нынешняя, омолодившаяся до восьмидесяти лет. В восторге я ухватил бабку за плечи, встряхнул, хотел поцеловать в зарумянившуюся щёчку, но удержался в последний момент. Она же, не в шутку возмущённая, вырвалась из моих объятий и гневно закаркала что-то опять-таки невнятное, — из всего потока неудобопонятных ругательств я разобрал только одно: «кком-ссу-молл-лецц!!»
— Ты Петровна, не волнуйся! — сказал я примирительно. — Тошнило тебя, кости ломило — ничего страшного. Если бы мы тебя не облучили, у тебя бы так кости заломило, что коленки бы назад вывернулись. Это уж такой грипп по району ходит, ничего не поделаешь. А вообще-то ты смотришься очень хорошо. Просто прекрасно. В прошлый раз вся чёрная была, как картошка гнилая, сейчас смотри-ка, цветёшь! Тебе самой разве не легче? Ну? Признайся! Ходить разве не легче стало? А как дышится?
— Дышится, дышится… — проворчала она, — от такого лечения задышится… Уж и не помню, когда в последний раз так мучалась…
— Эх, глупая ты! — радостно воскликнул я, (а почему я говорил ей «ты»? — потому что считал её своим созданием, своим изделием, порождением собственной души, собственного ума, собственной жизненной силы, — ибо разве только умом сочинял я свою теорию биорезонанса, изобретал я свой лучевик?..) — Эх, и глупая ты! Да ты же только сейчас себя чувствовать начала! Прежде ты от старости уже и не знала, есть у тебя тело или нет, а сейчас в чувство пришла. Тело к тебе возвращается: пока ещё старое, с болячками, с прорехами, — но ничего! Скоро оно распрямится, расходится и нальётся новой силой…
Она укоризненно качала головой (уже не трясущейся, уже уверенно сидящей на шее, — небольшой, изящной формы головой) и говорила:
— Свистун ты, парень!.. Что ты мелешь-то? Переучился, видать в своём институте, ум за разум зашёл… Ты бы мне хоть таблетку какую дал от головы, от рвоты…
— Таблетку возьми! — я щедро наделил её упаковками аскорбинки с глюкозой, которые покупал сам себе вместо конфет. — Это хорошие таблетки — и от головы, и от рвоты. Три раза в день перед едой. Всё как рукой. Я к тебе через недельку ещё раз зайду, посмотрю, как ты тут.
— Нет, ты стой, — приказала Петровна. — Взялся лечить, так лечи. Я прежде-то и себя не чуяла: вся как деревянная ходила… С давних пор уж так было… У меня и не болело ничего — бесчувственная я была. А сейчас: тут ломит, там колет, тут режет, там ноет. Не повернуться! Это что ж такое, по-твоему? Ты врач или кто? Давай, осматривай. Трубочка есть, чтобы грудь слушать? Градусник есть? Как же ты, врач, ходишь без градусника?
— Ну, знаешь… — я слегка сдал под таким напором. — Не суетись, подожди. Я сейчас с собой градусника не взял: я же только на минутку зашёл. Не волнуйся: тело болит, значит, оживает. А прежде не болело ничего, потому что ты как мёртвая была, понимаешь? Тело-то твоё уже, считай, умерло! А мы…
— Пора мне! — чуть нахмурясь заметила Петровна, — Девяносто пять уж миновало. Чего тут хлопотать ещё? Всё уж сделано, а чего не сделано, о том поздно жалеть. Да помирать-то, пусть и помирать, а болеть-то всё равно не хочется. Ты — врач, ты лечи.
— Петровна! — я решил, что разговор пора кончать. — Петровна, слушай меня! Главный курс лечения уже проведён, ясно? Мы тебя облучили, просветили, то есть, — верно? Верно. В этом всё лечение. Теперь немножко побочные явления тебя помучат, остаточные всякие боли, — не обращай внимания. Месяц — и всё образуется.
— Месяц… — задумалась она и пошевелила редкими седыми бровями. — Какой-такой месяц?.. Что же мне, целый месяц маяться?..
Воспользовавшись этой минутой задумчивости, я развернулся и ушмыгнул во двор, оттуда на улицу. Валькин Огород, сиречь проспект Революции, раззолоченный майским солнцем, пахнул мне в лицо чистым берёзовым духом. Где-то пилили дрова двуручной пилой, и свежие, сочные опилки благоухали, как перья с ангельских крыл; кто-то с отчаянным упорством заводил мопед и тонкая струя бензиновой гари, словно крупинка перца в супе, добавляла воздуху жизни и остроты; возлаяла сонная дворняга, возопили разом двое петухов с двух концов улицы, кто-то певуче чирикнул с верхушки старой берёзы; — я послушал, понюхал, пощурился на солнце и понял, что жизнь удалась.
6
Славик вызвал меня в тот же вечер. В Доме Культуры у него была тесная комнатёнка, которая оставалась его кабинетом всегда, — даже в те дни, когда весь город с умилением расшаркивался перед ним. Славик называл эту комнатёнку «моя конспиративная точка», ему доставляло неописуемое удовольствие притаскивать сюда воротил областного бизнеса, рассаживать их на перевёрнутых тумбочках, на пачках афиш, на барабанах, чьи усталые бока густо покрывали оспины тысяч ударов. Сам Славик одной ягодицей садился на подоконник (окно загораживала огромная афиша то ли Иосифа Кобзона, то ли Олега Попова — за давностью лет лицо на афише определялось с трудом), разворачивался боком к собравшимся и начинал вещать, ни на кого не глядя. Возможно, этот выпендрёжный подход к мрачному труду обогащения и сгубил его бизнес. Во всяком случае, все в Свирске считали именно так.
Я зашёл на «конспиративную точку» где-то в шесть вечера: по-моему, шесть вечера — это именно то время, которое следует посвящать делам.
Славик рылся в старых афишах: что-то искал — сосредоточенно и с интересом. «Садись-садись…» — сказал он мне, отмахнув пухлой ладошкой куда-то в дальний угол. Я огляделся. Перезрелое вечернее солнце лупило прямо в окно, сквозь неразборчивое лицо эстрадной звезды, — на этот раз мне показалось, что на плакате изображена Людмила Зыкина. В густо разбросанном хламе выделялось несколько блестящих, никелированных нотных пюпитров, два-три разнокалиберных барабана, тяжелорамная, косо приваленная к стене, картина «Наша река осенью» и заскорузлый, как старая солдатская гимнастёрка, костюм клоуна.
— Ну… — пропел Славик, сдувая пыль с древних, жёлтых бланков, выкопанных из недр необъятной картонной коробки. — Ну, как? Как наша старушка? Как перенесла операцию? Уже бегает? Уже помолодела? Замуж собирается? Или её в детский сад определять пора?
К шести часам вечера я уже переболел острой формой счастья, и теперь вопросы о Петровне скорее раздражали, чем вдохновляли меня. Я устало начал докладывать:
— Пока что о большем говорить трудно, но, кажется, процесс пошёл… Бабка посвежела, прибодрилась… Двигается легко. А главное, стала внятно говорить. Это — здорово.
— Что-что? — растерянно переспросил Славик, вчитываясь в бланк. — Как ты сказал? Стала говорить? А что, раньше она не говорила?
— Говорила… Но ты не помнишь, разве? Её же понять было невозможно, у неё бревно было вместо языка!
— Как? бревно? хе-хе… Не знаю… Я её прекрасно понимал… Прекрасно!.. Конечно, она немного шамкала, говорила глуховато, но, знаешь ли… Для своего возраста — прекрасная дикция. Что ещё?
— Что — ещё? Пока всё. По-моему, это уже огромный успех.
— По-твоему? А по-настоящему? Что ты там такое выдал? «Посвежела, похорошела…» Ты знаешь, такое бывает иногда, — даже с девяностолетними старухами. Минутное просветление. Нет, ты мне скажи: у неё хоть одна морщина разгладилась? Хоть один седой волос потемнел? Спина разогнулась? А? Что? Что скажешь?
— Да ничего… Но ведь прошла только неделя…
— Только… Для кого «только», а для кого и «целая неделя»! Подумай-ка!
— Но ведь омоложение должно идти циклично, и неделя — это естественная ступень…
— Что значит «должно»? Что значит, «естественная ступень»? Ты что — это уже проверял на ком-то? Нет? Вот то-то! Извини, Дроныч, но покамест я результата не вижу. Не вижу… Не забудь, что я тебе выдал определённую сумму, и желал бы, чтобы она не пропала даром. Разумеется, ты должен будешь вернуть мне её, если… Если, скажем… Если, скажем, через месяц… Да, через месяц! — если через месяц бабку не препроводят в детский сад под конвоем милиции и санитаров. Я не хочу на тебя давить, но… сам понимаешь… ссужать всякого безумного прожектёра — на это никаких денег не хватит…
