— Ну а каким ты боком в «Swiss-отеле» вообще?
— Паленым, выходит.
— Тебя же вообще там находиться не должно?
— Не должно, конечно, но судьба. У нас там презентация, клиент один наш крупный все оплачивал, штук десять, надо думать, в это дело вбухал, ну и вот — попали. Я сперва еще подумал, а зачем в отель, обычно на природу выезжаем в рестораны, где ничего такого, как сегодня, близко не могло.Так что я, даже можно сказать, пострадал незаслуженно.
— Не понял! Кто, по-твоему, заслуженно?
— Кто-кто? Это ваш там форум проходил — властелинов марианских впадин нефтяных, королей биржевых. Владельцы заводов, газет, пароходов. Это вас под стволы, как мы выяснили. Это вас полуголодные, бездомные десантники собирались к стенке ставить — не меня.
— Погоди, погоди! Да кого это «вас»? Ты конкретно кого имеешь в виду? — Артур в ответ на это обвинение — ну да, ведь обвинение — взрывается. — Я, между прочим, просто оператор. Снимал там для канала РБК. Теперь еще придется вот за камеру отчитываться, — говорит с глуповатой, как у нашкодившего пацана, улыбкой. — Она ведь денег — тучу х…ву.
— Ну, не вас, хорошо, — соглашается Андрей. — О присутствующих здесь не будем. Хотя нужно посмотреть, пощупать, что вы все за птицы. Но во всех этих Драбкиных — Шмабкиных метили — в них, родимых, в них. Ну, а в нас все щепки полетели. Что? Не так?
— Да говорят же тебе — наложилось. Не тот пожар — забудь.
— А это еще надо разобраться, тот, не тот. Я сейчас о другом.
— Интересно, о чем же?
— Они что, не понимают, что их всех однажды убьют? Они что, действительно верят, что существующий порядок справедлив, что другого не дано? Они что, действительно верят, что все нищие сами виноваты в своей нищете? Не умеют вкалывать, бездарны и ленивы, потому и нищие? Что им легче завистью и злобой исходить, чем однажды жопу от дивана оторвать и пойти работать, зарабатывать по-человечески? Они что, действительно верят, что они миллионы горбом нацедили, своим драбкинским потом и кровью за них заплатили? Ну, если так, то пусть когда их будут вздергивать в их собственных гигантских кабинетах, когда вчерашние рабы, скотинки безответные, занюханные менеджеры начнут их бить размеренно и деловито своими дыроколами по голове, то пусть тогда не поражаются, за что их так.
— Тебе бы на митингах, друг, выступать, — усмехается Сергей-один.
— Да нет, ошибся — я на все привык смотреть со стороны. Да только ну не может заниматься бизнесом все человечество. Не могут все на биржах, не могут поголовно все разбираться в инвестициях. Сколько, думаешь, людей от рождения наделены предпринимательскими способностями? Той самой жилкой пресловутой? Чутьем звериным на бабло? Три-четыре процента всего. В каждом поколении. А остальные — хоть, как рыба, головой об лед, — не выйдет ничего, потому что не их это дело. Они попросту физически к бизнесу не приспособлены. Ну, ладно, я бездельник, паразит, ничего не умею, кроме как словеса плести, но я не понимаю, кем нужно вообще работать, чтобы в этой стране заработать себе на квартиру, в том случае если она не досталось тебе от родителей. И когда, б…дь, какая-то б…дь, насосавшая на «Кайен», или дочка нефтяных королей говорит мне, что кто-то не умеет работать, я считаю: е…ть ее надо железными палками. Вот, предположим, инженер, вот офицеры те же, вот хирург, он режет, пришивает людям ноги, руки. И получает — ну, тридцать, ну, сорок, ну, двести тысяч рублей. Не спорю — настоящих гениев единицы, они достойно обеспечены, наверное, но вот просто хирург. Он что-то там пыхтит с утра до вечера, в какой-нибудь челябинской клинической больнице, он честно пашет — разве нет? И что он, скажите, не умеет работать? Не вкалывает? Не по двадцать часов? Ты, б…дь, — свой блоу — джоб, свои финансовые схемки, а он спасает помаленьку. Ютясь при этом у разбитого корыта. Где справедливость, брат? Скажи.
— А может, все проще? — поднял бровь Сергей-один. — Есть волки и овцы. Есть сильные. Сильных — всегда меньшинство. Все в соответствии с природой.
— Согласен — такая звериная справедливость. Но только где они, сильные? Кто эти сильные? Драбкины? Они лишь в поле виртуальной экономики сильны, а когда вся эта бойня между сильными и слабыми перейдет в реальность, всех этих Драбкиных удавят первыми. Так, как сегодня. Тут уже за военными верх, за обученными убивать.
— Так это… погодите, я не понял, — Артур вступает, — у нас тут, что ли, с вами заседание продолжается? Стихийное судилище? Опять — кто виноват? Ведь все, что здесь Андрей сейчас озвучил, — это, в общем, позиция тех офицеров.
— Понимаешь, я не обвиняю, — на это Андрей отвечает. — Я говорю, как дело обстоит. Пытаюсь относиться беспристрастно, объективно. Ну, я не знаю — взглядом марсианина на это посмотреть. И я, как марсианин, бесконечно поражаюсь, как могут люди создавать такие примитивные и лживые концепции чьего-то честного богатства и чьей — то нищеты. И при этом не чувствовать собственной слепоты, не понимать хотя бы инстинктивно, что себе могилы роют. Я просто говорю: вот следствие, а вот причина, и только слепой не способен увидеть очевидной связи между первым и вторым. Я лично вообще не знаю, что за Драбкин такой, вообще в глаза его не видел, я не знаю, живой он сейчас или нет, но если он выжил вдруг, то я бы на драбкинском месте позиции свои пересмотрел.
— Это в каком же духе? В какую сторону, позволь узнать?
— Да известно, в какую.
— Постой, угадаю! Раздать беднякам все свои миллионы и уйти в монастырь? Вериги на себя навесить и плетьми хлестать, грехи замаливать? Помилуй мя, грешного, так?
— А хотя бы и так, — не дрогнув мускулом, Андрей на это без улыбки отвечает. — Я на святости не настаиваю, в Иоанна Кронштадтского превращаться не обязательно, но хотя бы тщету осознать… Да всего тщету, вот этих миллионов. Что он делал-то до этого всю свою сознательную жизнь — жрал и жрал, сливал и поглощал. Собственность делил с такими же, как он, на двенадцать жизней вперед. Я, конечно, в сознание к нему забраться не могу, не способен проникнуть до самого донышка — все же это особые люди, порода, — но примерно представляю, что за кайф он получал от беспредельной власти над такими мощными потоками бабла, от той игры, которую он делает, орудуя семизначными величинами. Он в виртуальном измерении, он вне земного тяготения — в этом все дело. А в этом виртуальном мире нет ни страданий, ни боли, ни детей-уродов, ни беспомощных отцов, ни голодных, ни холодных. Одна только чистая энергия денег. Ну, ограбил целый полк десантный на какой-то там жилой квартал. Ну, пришли они его мочить, ну, сгорели при этом нечаянно сотни две неповинных людей, но Драбкин-то в открытом космосе блаженствует, где несутся кометы кредитов и траншей, где рождаются черные дыры финансовых кризисов, взрываются сверхновые экономических реформ, и он там — титан, демиург, божество, Вседержитель. Авось теперь прогреет. Людей увидит, разглядит хотя бы в виде обгорелых трупов. Я уже с этим сталкивался: был один такой миллионер, водочный король, дожил до тридцати пяти — пресытился. Все доступно — дома и квартиры, королевы красоты и тачки; член болит от частого употребления, нос — от кокаина… Ну, а дальше что? Я кино, говорит, снять хочу, пригласить Тарантину, втыкаете? Когда в этом мире от всего недоступного не остается ничего, то нужно выходить на новый уровень. И тут кто в искусство, а кто в монастырь… Ничего ему дурного не желаю — не по-христиански это…
— А недавно кто хотел кого-то палками железными?
— Так это эмоции только. Реакция на тупость человеческую, только и всего. Мы, конечно, все ожесточаемся, но у каждого в душе изначально — божественный свет. Только он, наш внутренний источник света, — вроде грязной лампочки в подъезде, что ли. Он под толстым непрозрачным слоем копоти и горит сквозь мохнатую пыль вполнакала.
— И у Драбкина тоже горит? — Сергей-один, внезапно вскинувшись, Андрея вопрошает.
— Ну а чем он хуже? Все — по образу и подобию. Или мы тут с вами будем расизм разводить? Просто Драбкин занят играми чисто интеллектуальными, не до внутреннего света ему, когда вокруг такие массы денег, — пустое и тлен становятся важными и, соответственно, наоборот. Ну и мы в свою очередь тоже суетимся чего-то. Мы об этом внутреннем душевном свете забываем точно так же, как любой из нас забывает о своем самом раннем детстве — от рождения до пяти. За каждодневным выживанием забыли, что смерть вообще-то неизбежна. Ну а если бы мы точно знали, что вот этот или этот вот конкретный человек через пять минут умрет? Каким бы мы его воспринимали? Уродом, которого нужно давить? Считали бы по-прежнему, что вот таких, как он, необходимо убивать, а то и абортировать задолго до рождения?..
— Стоп-стоп, ребята, что-то я не понял… — встревает тут опять Артур. — Так мы чего постановили — что на Драбкина все вешаем? Что если бы не он, то ничего бы не рвануло, так? Что если бы не он, то не было захвата бы, пожара? Ведь ты за эту версию, Сереж.
