— Да я обжуливаю Брюса со второго класса, и он до сих пор ничего не заметил!
— Джимми! Так вот как ты выигрываешь эти деньги!
Джимми с достоинством поклонился:
— Вообще-то, да. Ну и еще, знаешь, Брюс плохо различает валетов, дам и королей. До сих пор их путает, представляешь?
— Но почему же ты обманываешь своего лучшего друга?
— Сам не знаю. Наверно, я просто люблю сложности.
— Ладно, хватит про деньги. Пора подумать, где мы спрячемся, когда они начнут запирать музей на ночь.
Рядом с окошком информационного бюро они взяли бесплатную схему музея, и Эмма выбрала места, в которых им предстояло переждать самое опасное время — когда музей уже закрыт для посетителей, но смотрители и охранники еще не разошлись по домам.
Перед самым закрытием, решила Эмма, они отправятся в туалеты — она в женский, Джимми в мужской.
— Пойдешь в туалет на первом этаже, рядом с рестораном, — объявила она брату.
— Я что, должен ночевать в туалете? Там же холодно! Кафель кругом. И потом, там все звуки делаются в десять раз громче. А я и так звеню.
— Зайдешь в кабинку, — неумолимо продолжала Эмма, — и заберешься наверх.
— Наверх — куда? Про какой верх ты говоришь?
— Ты прекрасно знаешь. Залезешь с ногами.
— В смысле, я должен встать на унитаз? — уточнил Джимми. Он всегда все уточнял.
— А на что еще можно встать в кабинке туалета? Голову опустишь, а дверцу в кабинку оставишь слегка приоткрытой.
— Залезть с ногами, опустить голову, приоткрыть дверцу… Зачем это все?
— Затем, что я уверена: когда они проверяют туалеты, они не заходят в каждую кабинку, а просто заглядывают под двери: не видно ли где-нибудь ног? Вот и все. Поэтому нужно просто посидеть там, пока они все не разойдутся по домам.
— А ночной сторож?
— Ах, это!.. — Эмма старалась, чтобы ее голос звучал непринужденно и уверенно, хотя особой уверенности она не чувствовала. — Сторож тут, конечно, есть. Но он следит, чтобы никто не вломился снаружи. Так что нам бояться нечего — мы-то уже внутри. И потом, мы скоро выучим его привычки. А в самих залах просто охранная сигнализация. Значит, ни в коем случае нельзя трогать окна, двери и ценные картины. Ну а теперь идем выбирать себе спальню!
Они отправились в залы с прекрасной старинной мебелью, французской и английской. Там-то Эмма окончательно убедилась: для побега она выбрала самое красивое место в мире. Ей ужасно хотелось посидеть в кресле Марии Антуанетты или хотя бы за ее письменным столом. Однако везде висели таблички «Руками не трогать!», а на некоторых креслах были даже натянуты бархатные шнуры, чтобы никто не мог туда сесть. Да, чтобы почувствовать себя Марией Антуанеттой, придется дождаться темноты…
После долгих поисков Эмма наконец нашла кровать, совершенную во всех отношениях, и объявила Джимми, что спать они будут здесь. Кровать была с роскошным балдахином, с деревянным высоким изголовьем, украшенным резьбой, и двумя колоннами в изножье, тоже резными и деревянными. (Мне хорошо знакома эта кровать, Саксонберг. Она почти такая же громадная и вычурная, как моя, и тоже изготовлена в XVI веке. Одно время я было подумывала подарить свою кровать Метрополитену, но господин Унтермейер опередил меня, передав им в дар свою, ту самую, о которой идет речь, — и мне сразу полегчало. Теперь я могу спокойно нежиться в собственной кровати, не терзаясь совестью из-за того, что в музее такой нет. К тому же я терпеть не могу делать подарки.)
Эмма никогда не сомневалась, что создана для роскоши и красоты. Джимми, наоборот, считал, что сбежать из дому, чтобы снова спать в кровати, — это не побег, а издевательство. Он, Джеймс Кинкейд, лучше уж ляжет на кафельном полу в туалете! Тогда Эмма подвела его к подножью кровати и велела прочесть, что написано на табличке.
— «Руками не трогать», — прочитал Джимми.
Эмма знала, что он нарочно дуется, поэтому сама прочла ему вслух:
— «Ложе, на котором предположительно было совершено убийство Эми Робсарт, первой жены лорда Роберта Дадли, впоследствии графа…»
Джимми не сумел скрыть улыбку:
— Знаешь, Эм, хоть ты и девчонка, а с тобой можно иметь дело!
— Знаешь, Джимми, хоть ты и скупердяй, с тобой можно найти общий язык! — улыбнулась в ответ Эмма.
И тут, в этот миг, что-то произошло. И Эмма, и Джимми пытались рассказать мне об этом, но у них не очень хорошо получилось. Я-то знаю, что это было, но им говорить не стала. И не стану. Совершенно не обязательно все объяснять умными словами. Тем более Эмме, которая и так слишком любит умные объяснения.
А случилось вот что. Именно в тот миг они почувствовали, что они — вместе, что они стали единым целым. Они и раньше, еще до того, как сбежали из дому, иной раз действовали сообща; но одно дело — когда люди просто что-то делают вместе, и совсем другое — когда они чувствуют, что они вместе. Это не значит, что Эмма и Джимми бросили спорить и пререкаться. Просто они больше не пререкались попусту — только по делу. Со стороны, правда, их препирательства выглядели точно так же, как раньше, потому что быть вместе — это такая штука, которая незаметна непосвященному. Она незрима. Ее называют по-разному. Иногда общностью интересов, а иногда и любовью. Но важно, что она крайне редко происходит с двумя людьми одновременно. Особенно если эти люди — брат и сестра, которые, даже если делают что-то вместе, редко обращают друг на друга внимание.
Эмма и Джимми действовали строго по плану: вышли из музея, обогнули здание и вошли в него же с противоположной стороны. Когда охранник у входа в Детский музей велел им сдать музыкальные инструменты, Эмма сказала, что они всего на секунду: их ждет мама, и они сейчас все вместе пойдут домой. Охранник пустил их, не сомневаясь, что если дети пройдут слишком далеко, то какой-нибудь его коллега их остановит. Но Эмма и Джимми уж постарались не попасться на глаза охране до самого звонка. Звонок означал, что музей через пять минут закрывается. И они разошлись по туалетам.
Каждый просидел в своей кабинке до половины шестого, чтобы в здании уже точно не осталось ни посетителей, ни сотрудников. А потом они вышли и встретились. Зимой в половине шестого вечера уже темно, но нигде не бывает так темно, как в нью-йоркском музее Метрополитен. Под его высоченными потолками скапливается столько тьмы, что все вокруг становится еще чернее. Джимми и Эмма шли бесконечно долго; им казалось, что они прошагали уже много миль. Хорошо еще, что проходы в музее широкие, а то мало ли на что наткнешься в темноте.
Наконец они вышли в зал английского Возрождения, и Джимми немедленно плюхнулся на кровать. Он забыл, что было всего шесть часов, и думал, что мгновенно уснет, — настолько он устал. Но уснуть не получилось. Во-первых, он был голоден. А во-вторых, в этой кровати ему было как-то не по себе. Поэтому он встал, переоделся в пижаму и снова забрался в кровать. Стало получше. Эмма к этому времени тоже надела пижаму и легла. Ей тоже хотелось есть и тоже было неуютно. Такая шикарная, такая романтическая кровать — и так противно отдает плесенью! Ох, с каким бы удовольствием Эмма все тут выстирала вкусно пахнущим стиральным порошком!
Джимми ерзал и вертелся. Он все еще чувствовал себя странно, но не потому, что боялся, как бы их не поймали. Об этом он вообще не заботился — настолько здорово Эмма все придумала и спланировала. Странное ощущение, охватившее его, не имело ничего общего со странным местом, в котором они устроились на ночь. Эмма испытывала такое же чувство. Джимми лежал молча, пытаясь понять, что же с ним происходит. Наконец его осенило.
— Эм! — прошептал он. — Я не почистил зубы!
— Понятное дело, — отозвалась Эмма. — Зубы-то чистят после ужина — а где он, наш ужин?
Оба тихонько рассмеялись.
— Завтра, — заверила его Эмма, — мы все организуем еще лучше!
Дома они никогда не ложились спать в такую рань. Но Эмма, как и Джимми, чувствовала себя совершенно изможденной. Наверно, думала она, у нее анемия из-за дефицита железа. А может, это стресс. А может, голова кружится от голода, и клеткам мозга не хватает кислорода для роста, и… Она сладко зевнула.
На самом деле причин для тревоги у Эммы не было. Просто слишком уж трудным выдался день. Трудным и необычным. И вот она лежала в тишине и темноте огромного музея, ощущая рядом тепло Джимми. Тишь, большая и мягкая, как одеяло, окутала их с головы до пят. Брат и сестра дышали ровно и спокойно. Эмма больше не думала о стрессе и кислороде. Теперь в голове у нее роились тихие и теплые слова: мех, пух, уют, чай с вареньем… Даже шаги ночного сторожа не нарушали, а лишь подчеркивали убаюкивающую тишину, словно припев колыбельной…
Шаги смолкли, а они все еще лежали тихо-тихо, не шевелясь. Потом прошептали друг дружке «спокойной ночи» и провалились в сон. Спали они как всегда спокойно, не ворочаясь, и их никто не заметил.
