Такое же золотое обручальное кольцо достал две недели назад из-за щеки смертник с идеальным пробором в черных волнистых волосах. Он достал кольцо и позвал меня: «Браток!» Я не пошел. Мало ли… Ученый! Незадолго перед тем пришлось ликвидировать одного крупного преступного авторитета (таких зовут «Иванами») по кличке Манжур. На счету этого ивана было тринадцать трупов и сотня налетов и ограблений. Когда я ознакомился с его «делом» — а после того, первого, неудачного расстрела, я стал обязательно знакомиться с уголовными «делами» своих, как их называют, «кентов», тогда моя миссия стала приобретать некий оттенок возмездия, — так вот, когда я ознакомился с его пухлым «делом» (он, между прочим, изнасиловал собственную мать, которая приезжала его проведывать перед расстрелом, и она не посмела возмутиться!), мне очень захотелось продырявить его азиатскую дебильную башку, и поскорее. Когда его попробовали было поставить на колени, Манжур наотрез отказался. Он нагло вперился в меня своими раскосыми глазами и ухмылялся. А потом процедил: «Тебя мой кирюха срисовал. А брат — замочит». Я выстрелил: еще угрожать будет всякая мразь! Он даже не упал. Хотя пуля попала ему в голову. Продолжал стоять и угрожать мне: «Тебе не жить, сука!» И вдруг сорвался с места и кинулся на Елисеича. Я выстрелил еще три раза. Умирал Манжур минут двадцать. Ползал по бетонному полу, отплевывался кровью и хрипел… Поэтому когда смертник с пробором вынул изо рта золотое обручальное кольцо и позвал меня к себе, я не тронулся с места — ученый! — тем более, что и инструкция запрещает общаться с приговоренными. Хотя преступник не был опасным — из личного дела выходило, что под «вышку» его подвели могущественные «друзья». Он был директором одного очень крупного магазина в Москве, где «кормились» многие сильные мира сего. Дружба с ними не пошла ему впрок. Они-то и подвели его под 93-ю, расстрельную статью. Мне было искренне его жаль. Я посмотрел на прокурора. Елисеичу тоже, я слышал, было жаль этого человека, и он несколько лет всячески оттягивал казнь — надеялся на помилование. Но некие тайные могущественные силы все эти годы давили: давай! давай скорее! Я посмотрел на прокурора — Елисеич печально кивнул. Я подошел. Смертник сказал: «Браток! Через две недели в Ельце на Заречной улице выходит замуж моя единственная дочь. Когда-то я ее бросил и сбежал в эту проклятую Москву. Видишь, чем кончилось?.. Браток, передай это кольцо дочери. Пусть она меня, если сможет, простит!» Я взял кольцо и выстрелил ему в затылок… Умер он мгновенно, не успев испугаться. Пуля осталась в черепе — профессиональный выстрел! — даже не испортив идеального пробора.
Пробор у невесты, несмотря на то, что она плясала, так и остается идеально чист и ровен. Запыхавшись, она подходит к жениху и к матери. Они о чем-то тихонько переговариваются. Со цветущей груши на них осыпаются розоватые лепестки. Кружатся шмели и пчелы. Как тупые пули от ПМ. Я подхожу и, сняв с пальца кольцо, протягиваю невесте. Подарок отца, говорю. Ее мать выхватывает кольцо у меня из рук, читает то, что выгравировано внутри: «Вместе навеки» — и швыряет его мне обратно в ладони. «Это мы не возьмем никогда!» Что ж! Я выполнил свою неприятную миссию, исполнил последнюю волю того несчастного человека. Откланиваюсь и ухожу со свадьбы. Выходя за ворота, мимо благоухающего куста сирени, слышу, как неподалёку начинают петь колокола. Поворачиваю на звуки. Что за церковь? — интересуюсь у кого-то. Введенский храм «Нечаянные радости», отвечают охотно. Уже подходя к храму, замечаю рядом своего нового товарища, того, который Юрок. Да он совсем трезв!.. Он догоняет меня, и в притвор церкви мы входим вместе. Я возжигаю свечу и подхожу к опечатанному сургучом ящику, на котором полузатертая надпись: «На ремонт храма», — и в узкую прорезь ящика опускаю кольцо. Крещусь и шепчу, как обычно, о каждом своем «кенте»: «Помяни, господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго, преставлъшагося раба Твоего, брата нашего Николая, убиенного мною, и яко благ и человеколюбец, отпущаяй ему грехи и потребляли неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная…» Помянув убиенного мною Николая, я выхожу из храма, возле меня мой сопровождающий, он спрашивает вдруг, с явным перебором в интонации: «А ты кто, в натуре, земель, по жизни? В смысле, кем пашешь?» Я долго не отвечаю, мы уже пройдем луг, где трава как синее море, и спустимся к реке, которая будет как зеркало, не даром ведь «Тихой Сосной» зовет ее народ, а на той стороне, в кустах, будет заливаться соловушка, мы пройдем вдоль воды, кругом будет безлюдье, и лишь тогда я повернусь и скажу: «На бумаге это называется — ликвидатор». Спутник оторопеет и даже остановится, ошеломленный. «Как-как?» — «В газетах мою профессию принято называть, — улыбаюсь в усы, — киллер!» Глаза его выкатываются из орбит, рот перекашивается. «Ну, чего уставился? — бросаю злодейским тоном. — Сам-то небось мент тухлый?» — «Ты чё, в натуре, козел, волну гонишь? Какой я тебе мент?» Я отворачиваюсь к воде, пахнущей промытым стеклом. По шуршащему шелковому звуку догадываюсь, что он возится в кармане куртки, вынимая пистолет, но не поворачиваюсь. Через секунду-другую почти возле самого уха лязгает металл. «Что, земель, осечка?» — спрашиваю, не поворачиваясь, и слышу лишь его тяжелый топот вверх по склону… Патроны из его пистолета выброшу в тихую, зеркальную воду, которая сейчас, похоже, как парное молоко.
Через некоторое время в зеркале воды отражается знакомая лысина деда Ромки. Он изрекает, стоя надо мной, на склоне, что все мы уверены в исключительности родных мест, — и широко поводит рукой… Места вокруг будут в самом деле изумительные, хоть мне и не родные. Потом дед спускается ко мне, к самой воде, и говорит, что вся свадьба в переполохе: у участкового, того, который назвался Юрком, и пытался кое-кого безуспешно «расколоть», — так вот, у этого артиста патроны увели из пистолета. Гости на свадьбе уже всё перерыли. Вот ведь, вздыхает дед, понаберут в «органы» всяких бывших завклубов, они и корчат из себя пинкертонов. Мне ничего не останется, как отдать ему свою запасную обойму, и передать артисту привет, пляшет он отменно, а деду на прощанье бросить, что как бы злодеи не злодействовали, рука пока тверда и патронов хватает. «Главное, Бога бойся!» — отзывается тот с хитроватой улыбкой.
ВЫЗОВ
Вот так всегда —когда взахлёб работы,Когда не спишь две ночи напролёт,Со всех сторон навалятся заботыИ срочных делневпроворот…
Хотелосьперед домом «оправдаться»,Уладить все семейные дела…Но снова вызов!Надо собираться.Несчастье на окраине села.
Патрон — в патронник.Всякое бывает.Нас в этот миг не каждому понять.Мы знаем то,чего никто не знает,И никому, возможно, не узнать.Не для бахвальстваи награды ради,Иду туда не только потому,Что у меня на злокрутые взгляды —Я просто жить иначе не могу!
Ответ
Не давайте святыни псам и не мечите бисер перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами и, обратившись, не растерзали вас.
(Мф — 7,6)
Я так и не нашел крыши над головой, хотя бы на одну ночь, в свой последний приезд в Москву — да, воистину москвичей испортил квартирный вопрос, даже так называемых друзей. Уже под вечер, помыкавшись, решил ехать в общежитие родного института. Раньше в нашей общаге кто только не обретался — без прописки, месяцами, и притом самые подозрительные личности. Все без исключения гении, кому ударяло в голову ехать покорять столицу — рано или поздно, но обязательно оседали в нашем очень гостеприимном на этот счет «караван-сарае», рассаднике вольнодумства и демократии, пока не спивались и бесследно куда-то не исчезали…
Сейчас на вахте оказались неприступные охранники в камуфляже, — видно, новые веяния и сюда докатились. Но несколько радужных бумажек растопили между нами лед отчуждения, и мне назвали номер комнаты — ключ, сказали, уже на руках, а белье на месте.
Поднимаясь на третий этаж, я будто провалился в эпоху отшумевшей молодости: со странным, болезненно-гадливым умилением рассматривал стены, всё так же прихотливо изукрашенные непотребщиной, с поэтической изощренностью изодранные двери и исписанные губной помадой окна; а в туалете, как в добрые старые времена, прямо по потолку было увековечено неким позеленелым веществом, соответствующим месту: «Шелегов — графоман». Да, родная альма-матер, кажется, не очень много претерпела изменений.
В умывалке, на подоконнике, увидел выдранный из книги листок, и невольно прочитал знакомые строки:
«…и будете вы народом великим, и победите вы весь свет, и растопчете роды иные, которые извлекают силы свои из камня и творят чудеса — повозки без коней, и делают разные чудеса без кудесников… И тогда всякий из вас будет ходить словно кудесник, и пропитание для воинов будет создаваться с помощью заклятий. Но воины станут рабами многословия, и от многих тех словес вы лишитесь мужества, и станете рабами дани и золотых монет, и за монеты захотите продаться врагам…»
