Сейчас на вахте оказались неприступные охранники в камуфляже, — видно, новые веяния и сюда докатились. Но несколько радужных бумажек растопили между нами лед отчуждения, и мне назвали номер комнаты — ключ, сказали, уже на руках, а белье на месте.
Поднимаясь на третий этаж, я будто провалился в эпоху отшумевшей молодости: со странным, болезненно-гадливым умилением рассматривал стены, всё так же прихотливо изукрашенные непотребщиной, с поэтической изощренностью изодранные двери и исписанные губной помадой окна; а в туалете, как в добрые старые времена, прямо по потолку было увековечено неким позеленелым веществом, соответствующим месту: «Шелегов — графоман». Да, родная альма-матер, кажется, не очень много претерпела изменений.
В умывалке, на подоконнике, увидел выдранный из книги листок, и невольно прочитал знакомые строки:
«…и будете вы народом великим, и победите вы весь свет, и растопчете роды иные, которые извлекают силы свои из камня и творят чудеса — повозки без коней, и делают разные чудеса без кудесников… И тогда всякий из вас будет ходить словно кудесник, и пропитание для воинов будет создаваться с помощью заклятий. Но воины станут рабами многословия, и от многих тех словес вы лишитесь мужества, и станете рабами дани и золотых монет, и за монеты захотите продаться врагам…»
Да, если что и изменилось в общаге — то только в еще более худшую сторону, — в наше время хоть учебники в сортирах не рвали. За такое б просто наказали… А теперь — демократия.
В названной охранником комнате оказались двое постояльцев. Мы в один голос вскричали «Ах!» — и кинулись брататься. Один был жгучий, как принято выражаться, брюнет, совсем как Шахрай, и звали его Шамиль. Другой был не менее жгучий блондин, как Чубайс, и звали его Витольд. Естественно, первый был певцом горных круч, «настоящих мужчин», а также личным биографом своего героического деда, одного из двадцати шести бакинских комиссаров; другой отличался горячей принципиальностью, потому и являлся в свое время бессменным комсомольским вожаком.
На столе у них лежала всевозможная закусь и стояла бутылка «Русской». Я присел на табуретку и достал свои дорожные припасы. Мы сдвинули граненые стаканы, — и будто не было тех лет, что прожили мы порознь в разных, теперь уже суверенных государствах. Выпив, наперебой стали вспоминать: а помнишь?! а помнишь?! — словно и не пролетело уже бездны лет… Вот сейчас, казалось, без стука войдет Арчил, или вломится встрёпанный Муса, или постучит вежливо белокурый Михась. Нет, не войдут, не вломятся, не постучат: один погиб в Сухуми, другой покалечен в Грозном, третьему отпилили ногу в Бендерах. А хохотушка Дани — кропает ли она сейчас свои «поэзы»? Или же, как все, торгует в своем Батуми турецкими колготками?..
Посидев, поговорив эдак, опрокинули еще по стакашку, и лирические наши воспоминания как-то отошли на второй план, мы заговорили о насущном, о том, что сейчас было злободневным, что волновало в данный момент. Переглянувшись, соседи вдруг вынесли приговор России и русским: дескать, на коленях, и теперь уж вряд ли подниметесь. Я опешил и даже, кажется, несколько протрезвел.
Они же наперебой заговорили о своих предках, и близких, и совсем уж далеких. Один пытался убедить меня, что он — хан, то ли тамерлановых, то ли аж чингисхановых кровей; другой — что по меньшей мере ливонский барон. И даже показывали какие-то справки…
Я всё больше удивлялся, правда, с изрядной долей разочарования. Ребят этих знал хорошо, и никогда раньше не замечал за ними беспричинной гордости, этого верного признака скрытой ущербности… Они же продолжали приводить всевозможные доказательства своей чистопородности, и каждый взахлёб говорил о своих суве… суверенных микрогосударствах, о том, что жизненный уровень в их странах неуклонно растет и растет, прямо на глазах, и что культурный уровень тоже всё повышается и повышается, дальше и выше просто уж и некуда, не то что в те проклятые тоталитарные времена застоя, когда было сплошное засилье великорусского шовинизма… и что до сих пор Россия, хоть и раздёргана войнами, разорена нищетой и противоречиями, а всё равно лезет — зачем?! — во внутренние дела их суве… сувенирных государств.
В таком случае, что же вас сюда привело, господа-товарищи?! — поставил вопрос я насколько возможно вежливо. Неужто ностальгия? Или меркантильные цели преследуете? Одеты, смотрю, далеко не по-хански и уж даже не по-баронски. И живете, извиняюсь, не в «Метрополе»…
Реплика им явно не понравилась. Южный собрат отреагировал бурно, он аж взвился на табуретке и залопотал что-то по-своему, от гнева, бедняга, даже русский язык позабыл. Северный покрылся красными пятнами. Похоже, что ему, как и раньше, сделалось очень стыдно за мою дремучую неинтеллигентность.
Они с новой силой стали превозносить свое и «поливать» наше. Накаты происходили всё ожесточенней и всё беспардонней. Известно: кто ищет повод, тот его находит. Складывалось ощущение, что они специально приехали в Москву, чтобы выискивать всё самое негативное и неприглядное, что они специально рылись в книгах, выкапывая и там всевозможный компромат… О, чего только и кого они не цитировали! Однако, у них и память!
Один, брызгая слюной, говорил, что русские настолько себя не уважают, что терпят кем-то придуманный дурацкий праздник — 300-летие флота, причем флота не «русского», а почему-то «российского». Еще бы — «россиянского»! И даже празднуют, визжат от восторга, веселятся и пляшут, тратят последние деньги на никому не нужный юбилей. Пуляют в небо салютом, словно не сдали все черноморские и балтийские порты, а приобрели новые на берегах Индийского океана… А как же архангельские купцы, торговавшие с англичанами и норвежцами еще в тринадцатом веке? А Стенька Разин, который «со товарищи» проплыл всё Каспийское море, взял и разграбил не один персидский порт, в том числе Дербент, неприступную тогда крепость, походя разгромил государственный иранский флот и захватил флагман с шахской дочерью на борту? Дальнейшее общеизвестно: потешился, да и в набежавшую волну…
Я не успеваю уточнить, что речь, мол, идет о рождении регулярного военного флота, с единым управлением, регламентом и уставом, я ничего не успеваю сказать в уточнение, как меня нетерпеливо перебивают: что ж вы, русская интеллигенция, не возмущаетесь — вашему народу навязывают такой идиотский праздник, и вы его принимаете и даже празднуете?! А коль не возмущаетесь — значит, ничего и в самом деле не было. Не было ни Олега, ни Игоря, ни Святослава, которые ходили на Царьград, брали его не единожды и даже щиты свои прибивали на златых вратах! Не было! Вы от всего этого сами отказались. И плавали эти князья туда через Черное море не на кораблях, а на водяных велосипедах! И Византия в то время не была самой могущественной в мире империей, с самым сильным флотом. И Константинополя не было, а всегда был Стамбул. И всегда были сельджуки, османы, янычары, а казаков, которые контролировали и Черное, и Азовское моря, у вас не было, зато тысячу лет было татарское иго, и если вы забыли, что Петр I платил крымскому хану дань, то мы вам это напомним… И вообще вас, русских, нет, а есть какие-то «россияне».
Я хочу возразить. Шамиль не дает. Он хватает книгу об истории славян и раскрывает ее на закладке (видно, уже цитировал кому-то когда-то…), раскрывает и читает почти наизусть, не скрывая ликования: «Ныне жены наши говорят, что мы — блаженные, что мы утратили разум свой и стали как агнцы пред врагами. Что не смеем пойти на брань и мечом разить врагов наших». И добавляет с ехидной ухмылкой: русский менталитет, дескать, всегда был таким, даже и две тысячи лет назад, когда писалось это; всегда над русскими, хоть тогда они и назывались скифами, роксоланами, борусями, сколотами, словенами, смеялись все кому не лень, даже свои же бабы изгалялись. Причем совершенно безнаказанно.
Взгляды наши скрещиваются. Меня передергивает: он смотрел на меня так, как должен, по его мнению, взирать потомок великих ханов на верблюжий помёт под ногами… И тем не менее, я тяну руку, чтобы взять книгу и прочесть оттуда совсем другое, я хочу ткнуть их высокородия носом, например, в такое: «И вот идет в степи наше великое множество родов, и не должны мы быть мирными, и не должны просить помощи, ибо она в мышцах наших и на конце мечей наших, и ими мы сечем врагов наших». Я тяну руку к книге, чтобы прочитать это; это, а еще вот такое: «Мы разбили врагов, ибо мы — русские, а враги — нет. И там, где пролита кровь наша — там и земля наша». Я настойчиво тяну руку, но Шамиль будто и не видит ее, молча отводит, а книгу передает Витольду. И тот, многозначительно подхихикивая, цитирует с упоением предисловие, написанное известнейшим русс… российским академиком, которого считают эталоном интеллигентности: «ВIвеке восточных славян еще не существовало — они не оформились в единый народ».
