Когда Хомили подошла к её кровати, Арриэтта послушно закуталась в одеяло и пошлёпала босиком в тёплую кухню. Она села на низкую скамеечку и, обхватив колени руками, поглядела сперва на отца, затем на мать. Хомили подошла к ней и, опустившись на колени, обняла худенькие плечи.
– Арриэтта, – торжественно начала она, – ты знаешь о том, что там, наверху?
– О чём – о том? – спросила Арриэтта.
– Ты знаешь о двух великанах?
– Да, – сказала Арриэтта. – Старая тётя Софи и миссис Драйвер.
– Верно, – сказала Хомили. – И Крэмпфирл в саду. – Она положила загрубевшую от работы ладонь на стиснутые руки Арриэтты. – Ты знаешь о дяде Хендрири?
Арриэтта задумалась.
– Он уехал на край света, – сказала она.
– Переселился, – поправила её Хомили, – на другую квартиру. С тётей Люпи и детьми. В барсучью нору… дыру на склоне, где растёт боярышник. А почему он это сделал, как ты думаешь?
– О! – воскликнула Арриэтта, и лицо её просияло. – Чтобы быть на воздухе… лежать на солнышке… бегать по траве… качаться на ветках, как птицы… высасывать из цветов мёд…
– Глупости, Арриэтта, – сердито вскричала Хомили, – это дурные привычки! И у твоего дяди Хендрири ревматизм. Он переселился, – продолжала она, делая ударение на этом слове, – потому что его увидели.
– О!.. – воскликнула Арриэтта.
– Его видела двадцать третьего апреля тысяча восемьсот девяносто второго года Роза Пикхэтчет в гостиной на полочке над камином. Надо же было выбрать такое место! – добавила вдруг Хомили удивлённо, словно говоря сама с собой.
– О!.. – опять воскликнула Арриэтта.
– Я никогда ни от кого не слышала, никто не счёл нужным мне сообщить, почему он вообще туда забрался. Всё, что там стоит, говорит твой отец, видно с пола или с ручек бюро, если стать боком и держаться за ключ. Так отец и поступает, если заходит в гостиную.
– Говорили, он полез за пилюлями от печени, – сказал Под.
– Что ты имеешь в виду? – удивлённо воскликнула Хомили.
– Пилюлями от печени для Люпи, – устало объяснил Под. – Кто-то пустил слух, – продолжал он, – что на каминной полке в гостиной лежат пилюли от печени…
– Вот как? – задумчиво проговорила Хомили. – Я никогда об этом не слышала. Ну и всё равно это был глупый и безрассудный поступок, никому не нужный риск. Оттуда не спустишься иначе как по шнуру от колокольчика. Говорят, Роза смахнула с него пыль метёлочкой, и он стоял так неподвижно рядом с фарфоровым купидоном, что она ни за что не обратила бы на него внимания, если бы он не чихнул. Она была ещё недавно в доме и не знала всех статуэток. Она так завизжала, что мы услышали её даже здесь, под кухней. После того её было не заставить вытирать пыль – разве только со столов и стульев.
– Я редко захожу в гостиную, – вставил словечко Под. – Не стоит труда. Там всё стоит на своём месте, и если что пропадёт, они сразу заметят. Конечно, бывает, остаётся что-нибудь на столе или на полу возле стула, но только если там были гости, а у них давно уж не бывает гостей… лет десять или двенадцать. Я могу сейчас, не сходя с места, перечислить тебе всё, что есть в гостиной, начиная с горки у окна до…
– А сколько в этой горке красивых вещиц, – прервала его Хомили, – и многие из литого серебра. Там есть серебряная скрипка со струнами и смычком… как раз под рост нашей Арриэтте.
– Что толку в вещах, – сказал Под, – которые лежат под стеклом.
– А разве ты не можешь разбить стекло? – спросила Арриэтта. – Самый уголочек, чуть-чуть ударить, крошечный ку… – Голос её прервался, она увидела, с каким удивлением, даже ужасом смотрит на неё отец.
– Послушай-ка, Арриэтта, – начала сердито Хомили, но тут же взяла себя в руки и ласково похлопала дочку по плечу. – Она же не понимает, что такое – добывать, – объяснила она Поду. – Она не виновата. – Хомили снова обернулась к Арриэтте: – Чтобы добывать, нужна сноровка, это своего рода искусство. Из всех семейств, которые жили в этом доме, остались мы одни – и знаешь, почему? Потому что твой отец – самый искусный из всех добываек, искуснее его в наших краях не было с… ну, со времён, когда ещё твой дедушка жил на свете. Даже твоя тётя Люпи не могла этого отрицать. Когда он был помоложе, я своими глазами видела, как он прошёл весь обеденный стол из конца в конец уже после того, как прозвучал гонг к ужину, и взял с каждого блюда орех, или конфету, или ещё что-нибудь из десерта и спустился по складке скатерти до того, как в дверь вошёл первый человек. Просто так, для забавы, да, Под?
Под слегка улыбнулся.
– Смысла-то в этом не было, – сказал он.
– Пусть, а всё ж таки кто, кроме тебя, отважился бы на это?
– Я был тогда моложе, – вздохнул Под и повернулся к Арриэтте. – Мы не ломаем ничего и не бьём, так не делается. Это уже не будет называться добывать.
– Тогда мы были богатые, – сказала Хомили. – Ах, какие у нас водились красивые вещи! Ты ещё крошкой была, Арриэтта, ты не помнишь. У нас был ореховый гарнитур из кукольного домика, и набор рюмок из зелёного стекла, и музыкальная табакерка. К нам приходили родственники, и мы устраивали балы. Помнишь, Под? И не только родственники. У нас бывали даже Клавесины. Все бывали, кроме этих Надкаминных из кабинета. Мы танцевали тогда до упаду, а молодёжь чуть не до утра сидела у решётки. Наша табакерка играла три песенки – «Клементина», «Боже, спаси королеву» и «Почтовый галоп». Все нам завидовали тогда, даже Надкаминные.
– А кто это такие? – спросила Арриэтта.
– Неужели я тебе не рассказывала о них? – воскликнула Хомили. – Об этих чванливых господах, что жили высоко на стене за резной обшивкой над каминной доской в кабинете? Ну и публика это была! Мужчины без конца курили, потому что там всегда стояли открытые табакерки. Они вечно старались забраться повыше по резьбе, а потом соскользнуть вниз и вообще всячески выставлялись. А женщины их тоже воображали о себе невесть что и без конца любовались собой в зеркале над камином. Они никогда никого к себе не приглашали, да я бы и сама не пошла. У меня от высоты голова кружится, а твоему отцу не нравились их повадки. Он никогда не позволял себе прикладываться к рюмочке, а там, в кабинете, не только табак стоял открыто, но и графины с виски, и говорили, что Надкаминные сосали виски через пёрышки для чистки трубок, которые всегда лежали на каминной полке. Не знаю, может, это и не так, но говорили, что Надкаминные устраивали вечеринки каждую среду, после того как управляющий заходил туда по делам. Говорили, они валялись пьяные на зелёном сукне, которым был обтянут стол, среди жестяных коробок и бухгалтерских книг…
– Полно тебе, Хомили, – запротестовал Под, он терпеть не мог сплетен. – Я их такими не видел.
– Но согласись, что они на это способны. Под, ты сам сказал, когда я вышла за тебя замуж, чтобы я не ходила к ним в гости.
– Потому что они жили так высоко, – сказал Под, – только поэтому.
– А лентяи они были! Уж этого ты не станешь отрицать? Никакого домашнего хозяйства они не вели. Грелись у камина и ели только завтрак, ведь ничего другого в кабинет не подают.
– Что с ними случилось? – спросила Арриэтта.
– Ну, когда Хозяин умер, а Она слегла в постель, кабинет никому больше не был нужен. Пришлось им уйти. А что ещё им оставалось делать? Ни еды, ни огня. Там ужасно холодно зимой, когда не топят камин.
– А Клавесины? – спросила Арриэтта.
Хомили задумалась.
– Ну, они были другими. Я не говорю, что они не важничали, как и Надкаминные, потому что они тоже много понимали о себе. Твоя тётя Люпи, которая вышла за дядю Хендрири, была Клавесин по первому мужу, а уж кому и знать, как не нам, как она задирала нос.
– Право, Хомили… – начал Под.
– И без всяких к тому оснований. Ведь она была просто Захомутницей, перед тем как вышла за Клавесина.
– Разве она вышла не за дядю Хендрири? – спросила Арриэтта.
– Да, позднее. Она была вдова с двумя детьми, а он был вдовец с тремя. И не гляди на меня так, Под. Ты же не станешь отрицать, что она без конца пилила бедного Хендрири – считала, что унизила себя, выйдя замуж за одного из Курантов.
– Почему? – спросила Арриэтта.
– Потому что мы, Куранты, живём под полом, вот почему. Потому что мы не выговариваем слова, как школьный учитель, и не едим тартинок с анчоусами. Что с того, что мы живём под кухней! Это вовсе не значит, что мы необразованные, вовсе нет. Куранты такая же старинная семья, как Клавесины. Запомни это хорошенько, Арриэтта, и пусть только кто-нибудь попробует сказать тебе, что это не так! Твой дедушка умел считать и писать цифры до… до скольких, Под?
– До пятидесяти семи, – сказал Под.
– Вот видишь! – сказала Хомили. – До пятидесяти семи! И твой отец тоже умеет считать, сама знаешь. Он умеет считать и записывать цифры до самого конца. Где у них конец, Под?
