– Доброе утро, почтеннейшие.
– Утро доброе, Почтеннейший.
Спустя несколько месяцев все повторялось точь-в-точь, но все настолько привыкли к этому порочному свойству его личности, что уже не обращали на него внимание. Более того, мы жалели Почтеннейшего и всячески его поддерживали в период неизбежной посталкогольной депрессии, так как человеком он был хорошим, всегда помогал дельными советами и постоянно подкармливал наши активно растущие, но малоимущие организмы продуктами питания, а также горячительным содержимым его поистине бездонного сейфа.
Тем временем, нашу некогда монолитную троицу разметала судьба, принявшая обличье начальника отдела кадров конторы. Сначала Сашку, потом Вову, а затем и меня забрали в облпрокуратуру, распределив в разные отделы и управления. Там мы провели несколько бесполезных лет, попутно взрослея, матерея, а также осваивая азы аппаратных игрищ и прочих бюрократических забобонов.
Отношений с Почтеннейшим мы практически не поддерживали, случайно пересекаясь лишь по работе или во время учебных семинаров, которые на государственной службе выполняют функцию своего рода мессы – одни и те же люди говорят об одном и том же (именно поэтому на каждый семинар я брал с собой «Маятник Фуко», искусно маскируя книжку под ежедневник).
Иногда, правда, из «альма-матер» до нас докатывались слухи, что, дескать, Почтеннейший – «опять», но мы по привычке воспринимали их спокойно, так как уже знали, что существуют механизмы, обратить вспять которые не стоит и пытаться.
Несколько бесполезных лет прошло быстро. Мы чуть повзрослели, обрели некое подобие лоска, оснастились полезными и не очень связями, положительными реноме и непоколебимой верой в собственную правоту во всем. Не знаю, имеет ли последний пункт какое-то специальное медицинское определение, однако, поверьте, это болезнь. Ты не просто отождествляешь себя с законом – ты отождествляешь закон исключительно с собой. Это сродни стойкому ощущению богоизбранности, объективно лишенному малейших оснований. В такой вот эгоцентричной кондиции мы и вступили в по-настоящему взрослую жизнь. Сначала Сашку, потом Володю, а затем и меня перевели на так называемую «самостоятельную» работу, и после короткой, но довольно неприятной процедуры назначения у тогдашнего Генпрокурора я снова встретился с Почтеннейшим уже в качестве его непосредственного руководителя. Он почти не изменился внешне, разве что немного постарел, но в его глазах все так же таилась лукавая усмешка, а каждое новое утро начиналось с традиционного обмена тем самым приветствием:
– Доброе утро, почтеннейший.
– Утро доброе, Почтеннейший.
Первую «скачуху» я простил ему по инерции. Даже не простил, а, скорее, просто не обратил на нее внимания, пребывая в твердой уверенности, что ближайшие полгода в этом плане нам ничего не грозит. К тому же сам я вел образ жизни, весьма далекий от идеального, с головой окунувшись в головокружительный мир легитимной власти, сопутствующих ей пороков и, каюсь, нахуевертил с лихвой. Двадцать семь лет – это всегда двадцать семь лет. Как бы ты ни изгалялся, в какие бы рамки себя ни загонял, зверь внутри тебя задремлет очень нескоро. Впрочем, на результатах работы это не отражалось, а результаты тогда ценились куда выше идеального пробора и неоднозначных особенностей организации личного досуга. Не знаю, правильно это или нет – наверное, истина, как обычно, кроется где-то посередине. Как-то жили.
Второй срыв произошел гораздо быстрее, чем случалось раньше, – через месяц или два от силы. Сначала Почтеннейший, будучи в коматозе, устроил куртуазное шоу прямо на судебном процессе, начиная каждое свое обращение к подсудимому исключительно со слов «ты, хуйло», в результате чего процесс пришлось экстренно прервать, а затем долго убеждать его участников, что «прокурор болен». Весь следующий день он провел в компании сейфа, оставшись ночевать в служебном кабинете, а наутро, видимо, исчерпав запасы «лекарства», убыл в близлежащий магазин, венцом посещения которого стал безмятежный сон на бетонных плитах прямо перед торговой точкой. И только после того, как Почтеннейшего, обблеванного, в беспамятстве и с жесточайшей тахикардией, принесли прямо в прокуратуру на руках местные маргиналы, божась, что при нем «кроме ксивы ничего не было» (ну да-ну да), я сделал вывод, что пора брать ситуацию под личный контроль.
Первым делом я скорректировал маршрут транспортировки Почтеннейшего, и вместо дома мои подопечные отвезли его прямиком в клинику УМВД на детокс. Врачи долго мялись, явно не желая принимать такого пациента, но в то время спорить с представителями главного надзорного органа было еще не принято (а жаль). Дня три Почтеннейший провел в прострации, получая питание, жидкость и лекарства исключительно внутривенно, затем вдруг резко ожил, о чем мне сразу же доложили, и я, переговорив с ним по телефону – «давайте, лечитесь, потом поговорим», – расслабился.
А зря, так как сразу после нашей беседы набравшийся сил, здоровья и оптимизма Почтеннейший в одиночку выдул неизвестно откуда взявшуюся бутылку коньяку и оперативно спровоцировал спарринг с лечащим врачом, причинив последнему телесные повреждения в области лица, за что был изолирован в спецпомещение, где и пребывал до того момента, пока мои сотрудники не извлекли его оттуда, лишь на несколько минут опередив вызванную потерпевшим эскулапом милицейскую «дежурку». Однако сам факт «кумитэ» все равно прошел по «02», прокурорское руководство города и области было немедленно оповещено избирательно-принципиальными милиционерами, и над горизонтом нависла тень огромного темно-лилового пиздеца, грозившего не столько Почтеннейшему, сколько мне, как руководителю, допустившему серию «ганебних вчинків з боку підлеглого». И как только я порами кожи ощутил его приближение, то сразу же поехал на дом к виновнику торжества, все еще пребывающему в амплуа «zero», и отобрал у него рапорт об увольнении по собственному желанию, пообещав всячески способствовать его восстановлению в органах после прохождения тотального рехаба и последующей за ним кодировки. Сам рапорт он писал часа два, так как тремор и перманентные обмороки чрезвычайно затрудняли процесс, но в итоге справился. Я забрал листок с прыгающими каракулями, отвез его в кадры, и уже через неделю на месте Почтеннейшего сидел кто-то из мажорных выпускников Национальной юридической академии им. Ярослава Мудрого. «Свято место» – сами понимаете… О самом Почтеннейшем я начисто забыл.
Когда он пришел восстанавливаться, я его не узнал. Вместо привычного расслабленного сибарита в кабинете стоял надломленный, осунувшийся человек с блуждающим взглядом и непрерывно дрожащими руками. Я подошел к нему, обнял, сказал что-то из серии «рад, что вы снова с нами», хотя нутром чувствовал, что в этот раз его механизм дал серьезный сбой. Так и вышло: «с нами» Почтеннейший пробыл совсем недолго – буквально несколько недель. Однажды он просто вошел ко мне в кабинет, устало положил на стол стопку уголовных дел, рапорт об увольнении и, бросив одну лишь фразу – «не тяну», даже не присовокупил к ней свое фирменное обращение. Впрочем, в тот момент я его точно не заслуживал – ни по одному из принятых человечеством критериев. После этих слов Почтеннейший тихо вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. И, судя по всему, именно в этот момент маятник его фатума качнулся в мою сторону. Но я, точнее, то, что я представлял из себя, не могло – попросту было не способно почувствовать это.
Наступила смута 2005-го. По совокупности факторов (личностные издержки + аппаратные «доброжелатели» + статус сына «врага народа») я мгновенно попал в какие-то очень черные списки и, наскоро передав дела своему преемнику, вылетел с должности с существенным понижением, в одночасье потеряв все, чем дорожил тогда больше всего: статус, право посещения «высоких» кабинетов и свободу в выборе ролевой модели поведения. В итоге я сорвался, едва не потеряв семью, похоронив репутацию в крайне сжатые сроки и за малым не наложив кальку судьбы Почтеннейшего на свою собственную.
А еще через год Саня сказал мне, что Почтеннейший покончил с собой. Мол, снова запил, сошел с ума и повесился. Хотя, признаться, насчет второго я до сих пор не уверен, так как, возможно, в его ситуации это был самый взвешенный, единственно верный и смелый поступок. По крайней мере, я в свое время так и не смог нажать на курок, хотя очень даже планировал. Видимо, моя масса безысходности оказалась не столь критична, как у него.
На похороны я не поехал. Вместо этого наскоро стянул все, что было связанно с Почтеннейшим, в свою Сферу, прикопал и уничтожил, как мне казалось, мельчайшие улики преступления, которое я не совершал, но вину в совершении которого сейчас признаю полностью и безоговорочно, ведь не бывает случайных поступков, а тем более – случайных поступков без последствий.
