– Эй, мастер эльф, может, ты не такой недотепа, а?! Приходи нынче на сеновал, проверим! – и под одобрительный смех публики нырнула под занавес. А уже через несколько секунд оттуда вышла уже другая пара: на этот раз Арколь изображал влюбленного цверга, который отнюдь не утомлял девушку чтением стихов, но стремился без лишних слов уволочь ее в ближайшие кусты… Хэлдар все более поражался незаурядному актерскому мастерству шута – настолько полно перевоплощался он в своего персонажа, доводя до зудящей оскомины самые характерные его черты. Ему не было нужды прибегать к сложному гриму или каждый раз переодеваться: он изменялся с а м – и этого было довольно.
А на сцене бедная девушка не знала, как ей отбиться от чересчур назойливого кавалера Она то принималась просить его спеть любовную песню, то предлагала полюбоваться на восходящую луну, то требовала стихов в свою честь… Влюбленный же цверг в ответ на все ее инсинуации не мог связать и двух слов, мялся, мямлил и поминутно распускал руки … получал оплеухи и, под подбадривающие крики зрителей, снова лез на приступ. В конце концов, девушка посулила ему немалую трепку и принялась кричать караул. Цверг ие дожидаясь, пока сбежится вся ее мужская родия, дал тягу во все лопатки, не забыв напоследок пригласить ее выйти ночью в сад…
Вдоволь, от души насмеявшиеся гости все еще хлопали актерам, когда на сцепе снова появился Лиусс.
– Самые лучшие номера обычно приберегают напоследок, не так ли, досточтимые гости? Но для вас мы не станем скупиться. Вскоре вы увидите то, ради чего многие из вас переезжают из города в город, удостаивают своим посещением ярмарки… – тут он мельком, почти незаметно (но не для эльфа…) глянул на Герана.
– У Детей Лимпэнг-Танга еще найдется, чем удивить вас, наша особая программа закончится не скоро. Однако мы не будем испытывать ваше терпение. Высокочтимые гости, после небольшого антракта для вас будет танцевать Амариллис!
И, поклонившись, фокусник скрылся за кулисами.
– Геран?
– Ни слова, Хэлдар, ни слова, пока ты сам не увидишь этого. Пойдем, выйдем на балкон, здесь уже становится слишком душно, – и он потянул вниз расшитый ворот камзола.
Они встали и, раскланиваясь с другими прохаживающимися по залу гостями, прошли к высоким, распахнутым в ночной сад дверям. Нельзя сказать, чтобы барон уделял саду особое внимание, он почти не вмешивался во внутренние дела цветов и деревьев и не навязывал им посредством ретивого садовника свое представление о естественной красоте; возможно, именно поэтому сад и был так хорош, что даже эльфы одобряли его. Хэлдар и Геран прошли немного по едва заметной тропке вглубь и остановились под огромной, цветущей липой; они поздоровались с деревом, на мгновение прижавшись лбом к прохладной коре, и заговорили.
– Ты вовсе не должен мне что-то объяснять, Геран. Если только не хочешь рассказать сам.
– Не знаю… боюсь, ты неверно истолкуешь мои слова.
– Несказанные слова толковать еще труднее. Мы как-никак друзья, или ты забыл об этом в столице?
– Нет, не забыл. Да и рассказывать вроде не о чем. Мне действительно небезразличен этот театр и эта девушка… Амариллис. Я увидел ее на коронационных праздниках, в Арзахеле, она танцевала во дворце… Это невозможно описать словами, Хэлдар, нужно было видеть, как избалованные столичные зрители, более чем пресыщенные, сидели, разинув рот. А я, как и полагается утонченному «ельфу», затосковал, и думал только о том, какое это счастье – любить, просто и только – любить…
– Неужели? И она – вернее, ее искусство – настолько пленили тебя, что ты переезжаешь теперь с места на место, вслед за труппой?
– Если бы… Его величество Воды не жалует праздных гуляк; но я с особой охотой берусь за поручение, если место моей миссии совпадает с местом выступления некоей храмовой труппы… Тебе это кажется нелепым?
– Нет, нелепым не кажется… но вот неразумным…
– Брось, Хэлдар. Мы живем в драгоценных коконах всю свою жизнь, настолько длинную, что людям она даже представляется бесконечной. Туда не пойди – недостойно, с тем не заговори – не принято, этого не делай – неуместно… Ты вот в Лесную Стражу ушел, а я театром увлекся… Вольный воздух, свежий ветер…
– М-да… Скажи, а кроме тебя, у этой… Амариллис есть еще поклонники… эльфы?
– Есть. Равно как и завистницы.
– Даже так?
– Одна из них сидит сегодня с нами за одним столом… да-да, Ливайна Златовласая собственной персоной. Тогда в Арзахеле один из ее верных рабов, украшение ее свиты, Гвальмай.
– Гвальмай из Северной Гавани?
– Он самый… он так увлекся любимой танцовщицей Лимпэнг-Танга, что и думать позабыл о своей прежней даме. Принялся всячески ухаживать за циркачкой, что только не делал, прямо-таки из кожи вон лез, – все напрасно, – не без злорадства сказал Геран, – и все это на глазах у Ливайны,
каково?!
– И она его не отравила? Я знаю Ливайну, добрым нравом она никогда не отличалась…
– Это верно. Теперь она даже имени Гвальмая не выносит, страшно подумать, что она сделала бы с Амариллис… при возможности.
– Ты все-таки заставил меня заинтересоваться, Геран. Что ж… пойдем, посмотрим на это чудо.
– О глубины и волны! Как я мог так заболтаться! Скорее, я не могу пропустить ни минуты! – с этими словами Герам схватил друга за руку и почти бегом потащил его в залу.
Они сели за свой стол; за время их отсутствия слуги поменяли скатерть, поставили новые приборы и, судя по стоявшим в огромных плоских вазах фруктам, готовились подавать десерт. Рядом с местом барона Гэлвина двое слуг установили еще один стол, длинный и пустой, соединивший хозяйский стол со сценой. При взгляде на одного из них – низкорослого, кривобокого – Хэлдару вспомнился уродливый силуэт в полутемном холле… «стол не перепутал?., не извольте сумлеваться…» Эльф досадливо тряхнул головой. На сцену вышел Лиусс, неся гитару из поющего дерева, и вслед за ним – невысокая, изящная женщина в длинном черном платье, на лице ее выделялись ярко-карие глаза и чувственный, сладкий рот. В ответ на недоуменный взгляд Хэлдара Геран поспешил пояснить:
– Это Венона, певица, она всегда поет для Амариллис.
И в этот миг на сцене появилась та, о которой Хэлдар уже столько успел услышать. Но такого он не ожидал.
На ней был необычный парик – недлинные, прикрывающие плечи волосы самых разных цветов: черного, красного, синего, фиолетового, изумрудного, оранжевого… они переливались как драгоценные птичьи перья из лесов Нильгау. Из похожей ткани – темно-синей в основе, расшитой разноцветными блестящими нитями – была и одежда танцовщицы: короткий лиф, украшенный прозрачными, негромко позвякивающими подвесками, и длинная, в пол, плотно облегающая бедра и широкая книзу юбка; на маленьких босых ножках Амариллис поблескивали два резных серебряных браслета. Она походила на редкую певчую птичку, случайно залетевшую в распахнутое окно залы, или на невиданный цветок, украсивший гладь паркового озерца. И все же она оставалась той самой грубиянкой, которую промокший насквозь Хэлдар не так давно целовал па берегу Быстрицы.
О да, дети Лимпэнг-Танга по праву считались лучшими артистами обитаемого мира: они знали свое дело. Только они могли так удивить, так развеселить, так очаровать зрителя. Томно покачивалось пламя в чашах светильников, заливая сцепу трепещущим золотистым зноем. Лиусс ласково перебирал струны и гитара откликалась ему удивительным, волнующим душу звоном, им вторил голос Веноны, глуховатый, исполненный подлинной страсти, и все это сливалось в чувственную, полную диковатой прелести мелодию…
…Только ночью ты по-настоящему открываешь глаза,Только темнота поможет тебе увидеть меня…Так сомкни же ресницы и открой свое сердце —И не проси пощады у Любви…
Амариллис танцевала – и зрителям казалось, будто перед ними сама душа этой песни, воплотившийся зов Любви. Плавные, манящие движения рук, завораживающие переливы юбки, обнажающей порой в резком повороте стройные ноги – никто не мог отвести от этого глаз, да никто и не хотел… Повинуясь голосу мелодии, танцовщица все ближе и ближе подходила к краю сцены, собираясь, по-видимому, перейти по пустому столу прямо под ясные очи господина барона и там закончить свое выступление.
…Ты счастлив и испуган, и песня твоя – как стон,Это госпожа Любовь позвала тебя в свою страну.Иди и ищи свое счастье,И не проси пощады у Любви…
Амариллис закружилась, превратившись в диковинный цветок; неуловимое движение рук – и юбка, шелестя и волнуясь, опускается к ее ногам… по залу прокатывается согласный, стонущий вздох. Она же, оставшись в расшитом лифе и короткой, украшенной такой же хрустальной бахромою набедренной повязке, замирает на несколько секунд, словно милостиво позволяя собою полюбоваться.
