Антонина Григорьевна затянулась сигаретой (вообще Антон курящих женщин не любил, но должен был признать, что у его наставницы элегантная манера курить), уселась нога на ногу, продемонстрировав изящные лодыжки, и внимательно рассмотрела Антона. Таня тем временем налила ей чаю в красивую чашку с блюдцем – а Антона поила из кружки, и подвинула к ней печенье. Антонина Григорьевна поискала глазами, куда затушить сигарету, и Таня тут же поставила перед ней пепельницу.
– Это тебя мне выдали в рабство? – спросила наставница у Антона, завороженно следящего за ее движениями.
Он хотел было возмутиться – какое, мол, рабство, но не смог, просто кивнул.
– Фамилия? – спросила наставница. Она говорила очень доброжелательно, но Антон, засмотревшийся в ее красивое лицо, вдруг понял, что она именно следователь, причем очень хороший. Он пока не разобрался, то ли дело было в манере спрашивать, то ли в манере слушать, но ему хотелось отвечать.
– Корсаков, – послушно ответил он.
– Понятно, – сказала наставница, не меняя позы. – Сынок Нины Урусовской.
Антон поразился.
– Откуда вы знаете? – спросил он. – У нас ведь фамилии разные...
– Зато лицо одно, – усмехнулась Одинцова.
– А вы знаете мою маму?
– Конечно, знаю. Она у меня на практике была... Сейчас скажу, сколько лет тому... – Одинцова подняла глаза к потолку, подсчитывая, сколько лет назад она знала маму Антона. – А тебе сколько? – уточнила она.
– Двадцать три.
– Значит, двадцать пять лет назад. Талантливая девочка была, могла бы стать хорошим следователем. Так нет, загубила талант, пошла в науку зачем-то.
Антон с Таней улыбнулись: Антонина Григорьевна говорила вполне серьезно.
– Да еще замуж вышла. Я же помню, за Борю Корсакова. Гусар-р!.. Ну, а ты чего в прокуратуру притащился? – спросила она Антона, вполне, впрочем, по-доброму. – Если глаз не горит, то делать тут нечего. Разве только хочешь подзаработать.
– А что тут заработаешь? – искренне удивился Антон, и Одинцова коротко рассмеялась.
– Хорошо тебя Нина воспитала! Нет, не обижайся, я серьезно! Раз ты считаешь, что кроме зарплаты, тут ничего тебе не полагается, значит, воспитали тебя хорошо, а жизнь еще не испортила.
Она потрепала Антона по плечу, и он залился краской. Уже не в первый раз ему говорили, что он неиспорченный, но это редко звучало как комплимент. Особенно упражнялись на этот счет в редакции, когда грозил иск за какую-нибудь неосторожную публикацию, а Антон объяснял, что сами виноваты, и что дело проигрышное. Руководство в таких случаях морщилось и намекало, что юриста они держат не для того, чтобы он им сообщал, какие они дураки, а для того, чтобы выигрывать проигрышные дела. «Ты что, не знаешь, как это делается? – спрашивали его. – Мы тебя учить должны?! Мы тебе деньги платим...»
Как-то ему надоело, и он прямо сказал, что да, он не знает, как давать взятки, и знать не хочет. «Ой-ой-ой, какой принципиальный! – сказало руководство, – а главное, какой неиспорченный! Он нам так всю редакцию разложит...» В общем, Антону сообщили, что больше в его услугах не нуждаются. На его место взяли не такого неиспорченного; новенький проработал два месяца, успел порешать пару скользких вопросов, после чего был пойман на передаче взятки помощнику районного прокурора за отказ в возбуждении дела о клевете, содержавшейся в очередной непродуманной статейке. Конкурирующие издания разразились завистливыми пасквилями, Антон испытал неприличное злорадство, а руководство газеты наняло еще одного юриста, чтобы отмазывать предыдущего.
– Ну что, с боевым крещением тебя? – Одинцова приподняла чашку с чаем, будто рюмку для тоста. – Спартак на дело возил? – она усмехнулась.
И Антон, неожиданно для себя, рассказал всю эпопею с сегодняшним осмотром места происшествия, и даже осторожно упомянул про странный силуэт в зеркале. Упомянул, хотя еще полчаса назад поклялся себе молчать об этом, как рыба.
Сказав Тане и Антонине Григорьевне про женщину в зеркале, Антон внутренне сжался и приготовился к насмешкам. Но Таня смотрела на него во все глаза и смеяться не собиралась, а Антонина прищурилась и спросила:
– Зеркало в раме из красного дерева?
6
Входя в квартиру, Антон втайне надеялся, что мать дома. Но свет в комнатах не горел; на столе в кухне лежала записка про то, что суп в холодильнике. Не притронувшись к супу, схватив только горбушку от свежего батона, за которым успела сходить мать до того, как уйти в университет, Антон отправился к себе в комнату и, не зажигая света и не раздеваясь, бросился на диван. Почему-то ужасно болела голова, саднило горло, подташнивало. То ли его продуло где-то на сквозняках, то ли организм так переживал близкое столкновение с трупом.
Он закрыл глаза; его слегка покачивало на диване, как на волнах, и снова и снова наплывало на него мутноватое зеркало в резной раме, а в нем – женщина, лица которой не видно, лишь волнующиеся поля шляпы. Он силился заглянуть под шляпу, но не мог и злился...
Антон сам не заметил, как задремал, и проснулся только от прикосновения холодной руки ко лбу. Он дернулся, испугавшись нездешнего холода таинственной дамы, открыл глаза – сердце бешено колотилось, как всегда при стремительном пробуждении, в висках что-то ухало. Приподнявшись на локте, он отполз в угол дивана. Когда глаза чуть привыкли к свету торшера, он увидел, что перед ним стоит мама в расстегнутом плаще и в тапочках и озабоченно смотрит на него.
– Ты не заболел, сыночек? – спросила мама.
– Нет, – хрипло выдавил Антон, и в ту же минуту понял, что заболел.
Его мутило, глаза были словно песком засыпаны, и он беспомощно щурился. Мама снова протянула руку к его лбу, и на этот раз прохлада ее ладони была ему приятна.
– У тебя голова горячая, – мама завернула полу плаща и присела к Антону на краешек дивана. – Ты ел что-нибудь?
Антон покачал головой и застонал – по вискам будто перекатывался чугунный шар. Он уронил голову на подушку и закрыл глаза.
– Понятно, – тихо сказала мама, – перетрудился. Открой пасть.
Антон приоткрыл рот, мама заглянула туда и вздохнула.
– У тебя ангина, – констатировала она, взяв Антона за руку. – И пульс учащенный. Надо врача вызывать.
– Ма-а, – проныл Антон, – какой врач? Мне же на работу надо...
После нескольких минут вялой полемики решено было позвонить завтра на работу, объяснить ситуацию и спросить, брать ли больничный или лучше пару дней отлежаться так просто. Потом мама насильно стащила Антона с кровати, отправила в ванную, а пока он там плескался, постелила ему постель и приготовила горячее молоко с маслом. Антон выпил, поморщившись от пенки, и завернулся в одеяло. Несмотря на высокую температуру, его знобило. Глаза закрывались сами собой, но сон не шел, вместо себя присылая темный силуэт дамы в шляпе. Мама сидела рядом с Антоном некоторое время, потом погасила свет, погладила его по голове и ушла. В темноте было хорошо и уютно, и даже дама в шляпе не казалась зловещей. Сил говорить что-то не было, да Антон и забыл про привет от Антонины Григорьевны, и про то, что она рассказала о зеркале в резной раме.
Проснувшись утром, он опять увидел маму в тапочках и в плаще, стоящую у двери. Заметив, что он открыл глаза, мама сказала:
– Ну и задал ты мне ночку!
– А что? – просипел Антон.
– Всю ночь стонал и потел, – пояснила мама. – Я тебя даже обтирала уксусным раствором, как маленького. И молоком горячим поила.
– Да? – удивился Антон. – Не помню.
– Еще бы, – мама покачала головой. – А сейчас как?
Антон скорчил неопределенную гримасу.
– Понятно, – мама вздохнула. – Ладно, я пошла, сбегаю в свой ликбез ненадолго. Есть хочешь?
При упоминании о еде Антона передернуло, и он ощутил, что горло распухло, а губы потрескались. Есть не хотелось категорически.
Мама кивнула, как будто так и знала.
– На тумбочке чай с лимоном и лекарство, молоко на кухне в кастрюльке, тебе звонили Димка и Эдик, – сказала она, помахала Антону рукой и вышла.
Пошарив рукой по дивану, он нащупал трубку от радиотелефона и еще долго собирался с силами, чтобы набрать номер прокуратуры.
Трубку сняла Таня. Антон прохрипел про ангину, Таня ему посочувствовала, пообещала все передать прокурору, заверила, что больничный брать не надо, лучше отлежаться, и намекнула, что не прочь навестить болящего. Антон, измученный болью в горле и спазмами в животе, даже представить боялся, что придется вставать, открывать дверь и изображать гостеприимство, поэтому дал понять, что навещать лучше завтра или послезавтра.
Закончив разговор, он уронил руку с трубкой на одеяло и некоторое время лежал без сил. Но желание Тани его увидеть было ему приятно. С Тани его мысли плавно перетекли на Антонину Григорьевну. Странным образом она была интересна ему не меньше, чем молоденькая Таня. Замужем она или нет? Потрясающая женщина. В такую и влюбиться можно, несмотря на возраст. Между прочим, говорят, что когда в возрасте сорока восьми лет умерла Эдит Пиаф, на ее могиле плакал двадцатилетний.
