Костя переселился в сторожку, когда умерла бабка.
А матери он лишился и того раньше. Нелепый случай поразил ее. Холодным днем, протопив печь, она улеглась спать и, чтобы не выстуживалось тепло, вьюшку в трубе закрыла. Костя колол дрова у соседей, не подозревая, что в это время синий, угарный чад от тлеющих в печи углей, заполняя хату, обволакивает, душит мать и в тяжком сне едва теплится у нее жизнь. Потом ее отливали водой, прикладывали ко лбу лед - она не очнулась. Костя навек запомнил, как она лежала на полу в сенях, с бледным и спокойным лицом, а вокруг нее суетились люди, надрывно причитала бабка, поправляя под головой подушку, и в открытую настежь дверь мело снегом... Все остальное проплыло как в белом дыму, он даже похороны помнил отрывками.
Внука теперь опекала бабка. Она была верующая и свободные часы посвящала служению богу - ходила в церковь петь на клиросе, дома по вечерам подолгу простаивала на коленях перед иконой святого Николая-чудотворца, в богатой серебряной ризе. Костя не любил молиться, и в порыве гневливости бабка его бивала больно, называла "кособоким иродом". Когда же ему сровнялось шестнадцать, она внезапно скончалась, собирая груши в саду. Костя остался один. К этому времени на собственном опыте он уже познал холодность и насмешки чужих людей. Сызмала лишенный материнской ласки, он стремился найти ее в других, но часто и в этом ему отказывали. Ровесники дразнили Костю, придумывая обидные клички, взрослые же проходили мимо либо смотрели на него с нескрываемым чувством сожаления. И он проникался к ним обидой, становился все более молчалив.
Окончив восьмилетку, Костя пошел в колхоз - наравне с мужиками вручную косил сено, был и водовозом, объездчиком, лесничим. Сам себе готовил обеды, обрабатывал огород, стирал и штопал. Многие хуторяне стали подмечать в нем одну чудаковатость: хотя Костя был не ленив и работал за троих, жил он скудно, все у него как-то уплывало на сторону. Выкопав по осени картошку, многие старались свезти ее в Ейск либо в Ростов на базар и там сбыть подороже, Костя же сдавал ее в кооперацию по государственным ценам. Соседи потом сравнивали его и свою выручку, усмехались: "Ну и чудак. Сам себя под корень рубит".
Была ли здесь какая-либо связь, но после отъезда Арины на Север Костя затосковал и однажды продал хату первому попавшемуся покупателю и поселился в сторожке, опять вызвав неодобрительные толки о себе, о своем неумении жить. С переменой жилья в нем и обнаружилась страсть распознавать и собирать полезные травы. Днями он бродил в лугах вокруг сторожки в поисках какогонибудь диковинного растения либо цветка и, когда находил его, радовался, как ребенок.
Собирание трав, бывало, настолько захватывало Костю, что он как бы сам растворялся в природе, становился малой частью ее, живой каплей в полыхающем море трав и цветов. Море захлестывало его беспрестанно меняющимися оттенками, опьяняло запахами. Сливаясь с небом, землей и солнцем, он испытывал почти божественный, невыразимый трепет в душе, тот редкий восторг, который, может быть, и есть не что иное, как человеческое счастье.
Со временем Костя научился улавливать в сложном аромате луга запах каждого в отдельности цветка и по нему определять местонахождение того или иного вида.
И когда он добился этого, то решил углубить работу, придать ей практическую цель. В сторожке, на сколоченных деревянных полках, появились склянки с настойками, высушенные цветки, корневища трав, листья, плоды шиповника. Теперь он жил среди трав в продолжение всего года. В сторожку стали наведываться больные. Он давал им обстоятельные советы из книг о приготовлении лекарств, о способах лечения и щедро награждал травами. Все реже Костя испытывал одиночество, день и ночь наблюдая за сохранностью коллекции.
Вернувшись от Арины, Костя, по давней привычке, несколько раз обошел вокруг буртов, послушал умиротворенный шум реки. Потом, не раздеваясь, упал на кровать, забылся в беспокойном сне. Привиделась ему бурная, предгрозовая Уля, в крутых берегах, с белой водой. Они купались, счастливо обдавая друг друга брызгами, - молодые, красивые, здоровые телом. Арина с размаху кинулась в набежавшую волну, нырнула в кипящий бурун и, плавно изгибаясь, всплыла перед тем берегом.
- Аринушка! - весело крикнул Костя. - А почему ты меня раньше не любила?
Она глядела на него и молчала.
- Почему, Аринушка? - стоя по грудь в воде, допытывался он.
Костю терзало ее молчание. Он волновался до горячего сердцебиения и все спрашивал, стараясь перекричать шум клокотавшей воды:
- Почему-у?
Наконец Арина приоткрыла рот, блеснула белыми фасолинами зубов:
- А ты был тихий!
- Я?! - изумился Костя.
- Ну а кто ж! - засмеялась она. - Думаешь, можно любить такого?
Он вспомнил, что и верно, был тихий, и, обрадовавшись чудесному превращению, захотел сию минуту, не сходя с места, узнать у нее всю правду.
- Так душа ж у меня была ясная! Аринушка, скажи:
разве этого мало?
- Я - женщина! Я все яркое люблю.
- Одно яркое?! - опять изумился Костя.
- Женское сердце - цветок! И сорвет его лишь красивый!
- Аринушка! - отчего-то мучился Костя. - Хоть убей, не пойму тебя. Какое ж ты место душе отводишь? Где ей быть; впереди или после тела?
- Люби, пока любится, не спрашивай!
- Да боюсь я: вдруг опять стану тихим. И ты разлюбишь меня.
Уля вскипела, сердито расходилась волнами, на тот берег нашла дымка. Костя было кинулся наперерез воде К Арине, но она вскинула над собою руки в тумане и белой птицей ринулась с обрыва вниз.
- Куда? - страшно закричал Костя, плывя к тому месту, где бурлил еще след от ее тела. - Куда?! - почти стонал он, задыхался и глотал брызги. Ответь, где быть душе?
Круто накатилась на него волна, след пропал. Костю отнесло куда-то потоком, ставшим непроницаемо-мглистым, как грозовые тучи. Под Костей ворочались, сшибались камни, и, теряя надежду, что Арина где-то проступит из мглы, зло подгребая к себе воду, он крикнул с мольбой и страхом:
- Душу не губи! Отве-еть!
Крикнул... и проснулся. В окна лениво сочился рассвет.
А в дверь кто-то настойчиво колотил палкой. Костя помедлил, отер со лба пот, прислушался к грохоту и, догадавшись по ударам, кто там, босиком пошел открывать.
Евграф Семеныч спозаранку прискочил. Жил он на отшибе, в ладной деревянной избе, которую купил у одной семейной женщины, уехавшей с дочерьми в город. Будучи на заслуженном отдыхе после многих лет учительства, Евграф Семеныч больше книг не читал, думая, что с него и прежнего хватит. Остаток дней своих он проводил за плетением и сбытом корзин либо, уединившись, размышлял о том, что есть человек как существо биологическое. В хуторе о нем говорили: больно учен стал, как постарел. Мол, иной раз и не поймешь, о чем рассуждает. Костя жалел Евграфа Семеныча и охотно принимал его в сторожке. Часто они вдвоем собирали травы и приготовляли лекарства, беседуя о жизни растительного мира.
Костя впустил старика и опять лег на кровать. Евграф Семеныч подобрал набрякшие полы - трусил прямиком через болотце в сухой осоке, - сел на единственную табуретку. На его лице было написано смущение. Может быть, в нем будили стыдливое чувство воспоминания о вчерашнем вечере, где он вел себя с излишней живостью.
- Не спится мне, - Евграф Семеныч тронул рукой клок своей бороды. Дай, думаю, к тебе забегу. А ты...
бледный!
Костя тянулся к старику и почему-то доверял ему свои тайные мысли, хотя Евграф Семеныч иногда был не в меру болтлив. И сейчас Костя поддался откровению:
- Сон мне, Семеныч, привиделся. Будто купаемся мы вдвоем с Ариной в Уле. Будто купаемся, и вдруг она - нырь в воду! И уплыла от меня. Звал ее, звал - не откликнулась.
- Снам не верь, - наставительно заявил Евграф Семеныч, - В молодости, помнится, я лекции читал о природе сновидений. Сам профессор Дудкин, ученейший человек, их одобрил! Можешь мне поверить... Я доказал: сны от нездорового состояния, от горячки мозгов. Ты много думал о ней, вот и приплелось купанье.
- Думал, - сознался Костя.
Вживаясь в настроение Кости, Евграф Семеныч поерзал на табуретке.
- Арина Филипповна женщина изумительная, - сказал он. - И мне кажется, она была неравнодушна к тебе.
Смелее, Костя... Ради нее стоит рискнуть.
- Страшно...
- Эх и рыцари пошли! Скинуть бы мне годков тридцать, как бы я приударил за Ариной Филипповной! - Евграф Семеныч мечтательно закатил свои маленькие глазки, прищелкнул языком. - "Куда, куда вы удалились, мечты моей златые дни..."
Наговорившись, старик ушел, и Костя, все еще лежа на кровати, стал перебирать в памяти подробности сна.
Он впервые видел себя красивым, и это встревожило его:
К чему? В прежних снах он всегда был таким, как есть.
Костя вспомнил о пробуждении, о том миге, когда он частицей трезво вспыхнувшего сознания опять вернулся к действительности и наперекор тревоге пожалел, что ложь сновидения уступила правде. Ему сделалось грустно и одиноко.
