как и его брат Василий, получивший другую половину. Болдино населяло 500–600 крепостных (считая только ревизские души, то есть мужского пола), но имение не ограничивалось одним лишь селом, и в долю Сергея Львовича вошло ещё сельцо Кистенёвка, тоже немалое, и доросшее до 500 ревизских душ населения. Перед браком Александра на Гончаровой отец выделил ему ту часть крестьян Кистенёвки, что оставались незаложены, — приблизительно половину сельца. Отчаянно нуждавшийся в деньгах жених, понукаемый обеспечить приданное, без которого тёща отказывалась соглашаться на брак, заложил уже свои 200 душ за 38 тысяч рублей ассигнациями. Деньги большие, серьёзные. Хватило же их на полтора года. Приданное невесты, займы друзьям, помощь родителям, резко выросшие расходы на жизнь, наконец, — всё это могло сточить и более крупную сумму. Так или иначе Пушкин оказался на мели и в последнее время стал проедать аванс, выданный ему от лица государства на создание «Истории Пугачёва», с поездки по местам действий которого он и оказался в Болдино.
Мечтательность характера помогала смотреть на всё с оптимизмом, и по пути Александр думал не только о том, чтобы поправить дела и выручить семью, но и замахивался на мечту — выкуп второй половины и объединение имения. Дядюшка его, Василий Львович, уже три года как скончался, но, не имея прямых законных наследников, сумел позаботиться о детях незаконных, прожитых от любящей его купеческой дочки. Детей было двое, Маргарита и Лев, — под фамилией Васильевы. На них дядюшка и выписал заёмных писем на 110 тысяч рублей, из которых 60 тысяч приходилось на долю его части Болдино, и потому брат его, Сергей Львович, отказался от претензий на наследство — за неимением данных средств. Любой желающий получить это имение должен был взять на себя и его долги, что в сумме составляло не менее 200 тысяч рублей. Альтернатива — дождаться аукционный продажи, была тем, что в народе звалось заменой мыла на шило, поскольку имение и не могло стоить меньше.
Оптимизм, одно из самых приятных свойств характера Александра Сергеевича, не позволял ему смотреть на вещи иначе как в ключе отсутствия невозможного, потому он сперва надеялся поправить дела, а после поверил в это и воспринимал уже как данность. Выкупить часть дяди, объединить, воссоздать имение и жить в нём полновластным господином — мысль была столь приятна, что он сам не заметил, как свыкся с ней. Именно поэтому слова управляющего о долгах, огромности которых Пушкин не представлял, уязвили его. Да, он ожидал, что отец преуменьшит трудности, но не настолько.
Ситуация менялась, и приходилось признать, что думать следовало не о выкупе дядюшкиной доли, но о том, чтобы не потерять окончательно пока ещё имеющееся.
— Двадцать шесть тысяч — ведь это неплохо, — произнёс он, собираясь с мыслями, — даже очень неплохо. Это значит, что доход всего в десять раз меньше долга. Но ты сказал, что не уплачены взносы в совет?
— Истинно так, Александр Сергеевич, не уплачены.
— Значит, минус одиннадцать. Остаётся пятнадцать. Отцу не меньше семи тысяч, сестре... Погоди-ка, отец говорил, что доход был в двадцать две тысячи, но это без моих, каков же доход от моей части?
— Аккурат четыре тысячи, Александр Сергеевич.
Что-то здесь было не так. Не встреть вчера он того странного человека, представившегося его крепостным из Кистенёвки, разодетого в пух и прах (по крестьянским меркам), с почти физически ощущаемым могучим интеллектом, с речью, совершенно не похожей на речи крестьян (тем более что Пушкин, сильнейший лингвист своего времени, без труда разгадал потуги на её упрощение), очевидно образованного, он бы не усомнился. Но сейчас, в минуту внутренней сохранности, когда все чувства обострились, ему хватило мгновения, чтобы понять — здесь ложь. Михайло Калашников лжёт ему.
— Что-то мало выходит, Михайло, — доверительно обратился Пушкин к управляющему, — в соотношении мало. Моих двести душ ведь, так?
— Так, Александр Сергеевич.
— Выходит по двадцать рублей ассигнациями на каждого. А батюшкиных крестьян всего сколько?
— Пятьсот шестьдесят две души по последней ревизии числится.
— Ага. И от них двадцать две тысячи рублей? Значит по сорок рублей с души, приблизительно. Вот так разница! Вдвое. Чем же мои хуже?
Управляющий еле заметно поморщился.
— Так ведь кистенёвские-то — нищета почти все, Александр Сергеевич, беднота, голь. Плохие люди. Недоброе. Не зря их ушкуями кличут.
— Вот как? — удивился Пушкин. — Расскажи.
Управляющий вздохнул.
— Говорить можно долго, можно и коротко, а всё одно: паршивый народишко — люд кистенёвский. Бунтовщики, мятежники, воры. Лентяи, бездельники, пьяницы. Их ваши пращуры из Болдино в Кистенёвку и направляли, весь лихой люд. Оттого и название — Кистенёвка! Кистень, значит. А улицы их так и зовутся, что не Самодуровка, то Бунтовка. Вот и весь сказ, государь мой. Счастье, что вообще платят, ей-богу. Простите великодушно за прямоту мою, Александр Сергеевич, наболело. Намаялся с ними, вот истинный крест.
Пушкин внимательно слушал и следил за Калашниковым, пытаясь понять, где тот его обманывает.
— А как вообще зарабатывают наши крестьяне? — решив не давить вопросами, чтобы самому не вызвать преждевременных подозрений, немного изменил тему Пушкин.
— Так это... отходничеством. В основном.
— А где, куда? Рассказывай, Михайло, мне интересно.
— Да кто где, Александр Сергеевич, кто где. Одни в бурлаках ходят, другие в гуртовщики идут, за Волгу. Третьи — до Самарской губернии добираются, батрачат, — и управляющий развёл руками, показывая недоумение перед столь пристальным интересом барина к рутинным пустякам.
— А торговцы есть?
— Да есть, конечно, как не быть. Ярмонки на что? На Макария купцы едут, да по пути берут товар.
— Погоди, погоди, я вспомнил. Писали мне что-то странное... Есть якобы у нас крестьянин один, Семён или Семёнов, не помню хорошенько, вот он якобы торговец знатный, аж в Петербурге дела ведёт. Только не знаю я такого, да и ты не рассказывал, — Пушкин с интересом уставился на управляющего. Тот побледнел.
— Да, верно, — продолжил Александр Сергеевич, будто вспоминая, — я ещё удивился, что мужик этот из кистенёвских, — писали, не болдинский, якобы торговец неплохой и оброк большой платит. Что такое?
Калашников задыхался. Бледность ушла с лица его, сменившись краснотой, кулаки сжались, и весь он представлялся с трудом удерживающим себя в руках человеком.
— Что с тобой, Михайло? Да ты никак знаешь, о ком речь? Неужто есть такой взаправду?
— Лжа это! — не то воскликнул, не то выплюнул старик,
