…От гарнизонного городка до областного центра, где расположен военный госпиталь, — сорок километров. Сорок минут езды на машине по отличному асфальту. Даже — тридцать. Тридцать минут. Но и это слишком много, счет ведется на секунды.
Мотор самолета взревел тревожно, как сирена «скорой помощи». Человека держали на руках — обложенного салфетками, запеленатого в простыни, будто в саван. Человек был без сознания…
Вчера стояла вязкая, тягучая жара. Саперное подразделение выполняло задачу, ставшую уже привычной, — помогало районному Совету ремонтировать дорогу.
Он возился у экскаватора в майке и трусах. Так и не удалось установить, отчего вспыхнул бензин. Тугой клуб пламени ударил в человека, обволок его со всех сторон.
Поблизости была районная больница. Врачи определили сразу: шок. Состояние больного все ухудшалось.
— Да, — сказали по телефону из военного госпиталя. — Доктор Глушков долгие годы лечит таких больных. Да, он вылетает. Немедленно.
Тревожно трубила санитарная машина. Человека внесли в палату на руках.
Перо скользило по бланку истории болезни:
«Шевчук Анатолий Петрович. 1938 года рождения. 6 августа получил сильный ожог. Площадь ожога составляет 83 процента поверхности тела. Остались неповрежденными лишь голова, поверхность живота и стопы ног. Общее состояние тяжелое. Шок…»
— Между прочим, — сказал Глушков медсестре, — раньше, до революции, историю болезни называли скорбным листом.
— Это вы к чему, Анатолий Михайлович? — переспросила сестра.
— Да так, вспомнилось.
Глушков помолчал. И, стыдясь высоких слов, добавил все-таки:
— Это я к тому, что у нас вот каждая история болезни — история воли, мужества, история победы человека над смертью, понимаете?
Он был невысок ростом, коренаст, спокоен, даже, пожалуй, медлителен. Только глаза жили как бы сами по себе — глубоко запрятанные под кустистыми бровями, пристальные, полные живого блеска. Да руки — сильные и в то же время нервные и нежные, с длинными пальцами, с истонченной от частого мытья кожей, с коротко обрезанными ногтями. Умные, добрые, мужественные руки хирурга.
Прошло несколько дней, и он приподнял этими руками голову солдата, повернул к себе:
— Сегодня — операция, тезка. Не бойся. Будет общий наркоз. Будет все хорошо. Ты мне веришь?
Еще бы не верить человеку, если он просиживал у твоей койки долгие ночные часы, умел подбодрить и ласковым словом, и бесхитростной шуткой. Человеку, спасшему жизнь тысячам других!
Операция длилась четыре часа. Лишь позже Шевчуку рассказали: с грудной клетки у него пересадили на плечо и ноги крупные лоскуты кожи. А когда она прижилась — операция повторилась.
Настал октябрь, и снова — операционный стол.
В истории болезни появилась итоговая запись:
«Перенесено 1500 квадратных сантиметров кожи. Перелито 6 литров крови».
— Дальнейшее будет зависеть от тебя, — сказал Анатолий Михайлович. — Я свое дело сделал. Впрочем… Вот тебе еще одно лекарство.
«Редкостная судьба у этой книги, — думал Глушков, шагая из палаты в ординаторскую. — Произведение художественное, а стало учебником жизни, учебником мужества и воспитания воли. Даже название — как заповедь: «Повесть о настоящем человеке».
— Ты — настоящий парень, — сказал он Шевчуку, когда тот впервые поднялся на ноги и, пошатываясь, хватаясь за спинки кроватей, сделал первые шаги.
Шевчук улыбнулся, от застенчивости улыбка была кривоватой. Он пошевелил пальцами левой руки, пальцы почти не слушались, цеплялись друг за друга, словно лишенные костей, и, казалось, тихо поскрипывали.
— Руки будут работать, — сказал хирург.
— Будут, — подтвердил, словно говоря о другом, постороннем, Шевчук. — Будут, Анатолий Михайлович. Я экскаваторщик. Экскаваторщиком и останусь. В конторах сидеть — не для меня занятие…
Он вышел из госпиталя весной. Инвалид в двадцать четыре года: ноги подкашиваются, на руках по-прежнему еле шевелятся пальцы, не хватает сил, чтобы поднять пустяшный груз.
— Ты будешь экскаваторщиком, — сказал на прощанье Глушков.
— Буду, товарищ майор, — сказал Шевчук. — Спасибо, Анатолий Михайлович, — добавил он. Минула неделя.
— Не плачь, мама, — сказал он тогда. — Погоди плакать.
Родные места. Родное село. Родные люди. Знакомые девчата. Казалось, даже дома и те смотрят с жалостью и сочувствием. Анатолий отводил глаза: в жалости и сочувствии не нуждался.
— Я в клуб, мама, — говорил он.
А сам уходил в степь, за околицу, далеко, где никто не мог его видеть.
Он называл это: «готовить себя к жизни заново».
Руки вытянуты вперед. Сжаты кулаки. Разжаты. Сжать. Разжать. Сжать. Разжать…
Потом — подъем тяжестей. Тяжести — одно слово, что тяжести. Три килограмма — булыжник. Вверх, вниз, вверх, вниз. Через неделю камень будет потяжелее.
Дальше — ходьба. С каждым днем все больше расстояния, все шире шаг. Начались короткие пробежки.
Он возвращался на рассвете и валился на койку, обессиленный, усталый, гордый.
А на следующий вечер опять говорил:
— Я, мама, в клуб.
И уходил — в степь.
А мать провожала его взглядом, видела, совсем не туда направлялся ее сын. Вернее, он шел, куда следовало, куда должен был направиться.
«Спасибо Вам, дорогой Анатолий Михайлович, Вам и всему коллективу, — писал Анатолий тезке, врачу, другу, человеку. — Сила вернулась, а силы воли стало куда как побольше, чем раньше. Спасибо Вам…»
Была медицинская комиссия.
— Для работы на экскаваторе годен, — сказали ему.
— От службы в армии освободить, — сказал председатель комиссии. — Вопросы есть?
— Есть просьба, — сказал Шевчук. — Мои ровесники еще служат. Прошу направить в часть.
— Через месяц, — сказали ему.
«Через месяц приеду, дорогой Анатолий Михайлович, — писал он. — До скорой встречи».
Глушков не ответил.
Впервые за все время стало не по себе: вдруг пошатнулась вера в людей. Как мог не ответить он, Анатолий Михайлович, которому Шевчук верил больше, чем самому себе?
…А у него была рядовая операция. На столе в операционной лежал солдат, пострадавший от тяжелых ожогов. Требовалось произвести большую пересадку кожи. Дан наркоз. Началось осторожное отслаивание пласта.
Это была обычная операция. Таких доктор Глушков сделал сотни.
Случайности подстерегают человека там, где и не придумаешь. На то они и случайности.
Впервые в жизни в бланке истории болезни фамилия майора медицинской службы А. М. Глушкова стояла не внизу, там, где полагается стоять подписи. Она была занесена в самую первую графу — «Фамилия больного».
Вот что было записано там:
«Глушков Анатолий Михайлович. 1926 года рождения. Майор медицинской службы. Член КПСС.
Во время операции, которую производил майор медицинской службы Глушков, хирургический нож соскользнул и глубоко вонзился в кисть левой руки врача. Майор Глушков сам поставил диагноз: перерезаны сухожилие и вена. Ассистировавший врач капитан медицинской службы Соловьев приступил к продолжению операции. Был вызван дежурный хирург. Под местным наркозом наложены швы получившему ранение майору Глушкову. В ходе ее майор Глушков руководил действиями капитана Соловьева, оперировавшего солдата Токсубаева. Обе операции завершены успешно».
…Они встретились…
— Здравствуйте, Анатолий Михайлович, — сказал Шевчук неуверенно: может быть, доктор обиделся на него за что-то и потому не ответил на письмо?
— Здравствуй, тезка, — сказал Глушков. — А мое письмо тебя, очевидно, уже не застало дома?
— Конечно, не застало, товарищ майор, — ответил Шевчук.
Левая рука майора висела как-то странно.
— Вот, — сказал Глушков, перехватив взгляд солдата. — Пальцы не шевелятся, черт бы их побрал. Сухожилие перерезал.
Они помолчали.
— Но — будут шевелиться, — сказал Глушков. — Мы еще с тобой повоюем на мирном фронте, правда, Анатолий?.. Так, как говоришь, — с трех килограммов надо начинать? Вот и я так думаю. Пошли, потолкуем…
КОМАНДИРОВКА В ЮНОСТЬ
— Все это хорошо, — сказал редактор, — но в достаточной мере традиционно. Зарисовки о бывших воинах-героях труда, репортаж из воинского подразделения, воспоминания фронтовиков, солдатские стихи… Все хорошо, но все это было, и не раз. Не хватает гвоздя.
«Гвоздя» — так в редакциях называют особенно интересный, ударный материал номера, — действительно, не хватало. Щепакин понимал и сам.
— Оскудел, Лев Михайлович, — признался он. — Посудите сами, каждый год приходится мне планировать номер к годовщине Армии, я же не кибернетическое устройство, чтобы все время выдавать что-то новое.
