— Какая разница? Человек есть человек. Mensch ist Mensch, — сказала она мне.
Спортивные передачи Анна смотрит без интереса, зато музыкальные — с большим удовольствием. Однажды я включила телевизор как раз посреди джазового концерта. Ярко одетый негр играл на саксофоне. Саксофон пел немыслимым голосом. Вдруг Анна вскочила с места, подошла вплотную к телевизору, начала пританцовывать, хлопать в ладоши и тоненько подпевать.
— И я тоже, — говорила она, — я тоже хочу!
— Разве ты любишь джаз, Анна?
— Ля-ля-ля, — пела она отчаянно.
Летом в Берлине Кристо упаковал Рейхстаг. Мы с Анной долго смотрели, как хлопала от ветра ткань на стенах Рейхстага, а в кафе по соседству столы, стулья и даже висячие лампы упаковали в оберточную бумагу. Анна встала, пошла в кухню, открыла помойное ведро, достала пачку из-под творога, грязную бумажную салфетку и, тщательно упаковав творожную пачку, аккуратно положила ее посреди стола.
Когда показывают мелодрамы, Анна остается равнодушной. Однажды актриса рыдала на экране, заламывая руки. Анна пристально смотрела на нее, потом встала, сказала презрительно: «У нее совсем нет проблем!» — и махнула рукой.
Телевизор у нас старый, он часто ломается. Тогда я вызываю мастера, и он увозит телевизор с собой. Анна садится в свое любимое кресло и недоуменно смотрит на пустой телевизионный столик. Она чувствует, что здесь чего-то не хватает, но чего — понять не может.
— Не расстраивайся, Анна, его скоро привезут, — говорю я.
— У меня здесь круглое, такое круглое…
— Что же это круглое у тебя?
— Надо проходить мимо.
— Ну, давай пройдем.
— А где дети?
— Да они давно спят. Пойдем и мы спать, хорошо?
— Хорошо. Сейчас каникулы?
— Да, Анна, у нас с тобой всегда каникулы. Пошли.
Снова наступила весна. Лили дожди, дули холодные ветры, из трубы дома напротив по утрам шел дым, но почки набухли, а потом распустились.
В этом году в саду не выросли цветы — им не удалось пробиться сквозь прошлогоднюю траву. От яблони отвалилось несколько сухих веток, они упали, перегородив дорожку. Дорожку вообще было почти не видно — между плитками выросла трава. В кустарнике завелись ежики. По ночам я ясно слышала их топоток и похрюкивание. Птицы селились в саду и нехотя вспархивали при виде человека. Анна не хотела больше заходить в сад — заглядывала за угол дома и спешила обратно.
— Анна, пойдем погуляем в саду. Почему ты не хочешь?
— Не знаю.
— Он немного запущен, но это ничего, мы завтра же все уберем.
— Он все принес?
— Да-да, он все принес, не беспокойся. Ну, пойдем домой.
Однажды рано утром пришла Йошико. Анна еще пила первый чай в постели.
— Как дела?
— Все хорошо.
— Я вчера говорила с врачами. Фрау Байрль сегодня переезжает в приют. Это специальный дом для таких больных, ей там будет хорошо. А вы сможете ее навещать.
— Уже сегодня?
— Да. Вы же видите, она ничего больше не понимает. Ей все равно, где она — дома или нет.
В руках у Йошико была большая клетчатая сумка.
Я начала собирать вещи. Положила брюки, синие и черные, — эту неделю Анна ходила в темно-серых. Положила блузочки, две остались неглаженными. Положила все три кофты — желтую, черную и Аннину любимую, серую пушистую. Концертные платья остались висеть в шкафу. Собрала белье, трусики и маечки. Упаковала домашние туфли и босоножки. Сложила пальто и курточку. Это было похоже на сборы в отпуск. Наступало лето, и мы с Анной отправлялись далеко-далеко… В Давос.
Йошико сидела возле кровати и разговаривала с Анной.
— Тебе там будет хорошо. Ты ведь хочешь в приют?
— Не знаю…
— Вот видите, — обратилась она ко мне.
— Я ведь ничего не говорю.
— Ну, в общем, это решенный вопрос. Ключи занесите, пожалуйста, фрау Эрмель. Деньги я вам сейчас отдам.
— Хорошо.
Анна слизывала мед с тоста.
— Доедай, Анна, — сказала я.
Йошико застегнула сумку и вышла из спальни.
Мы с Анной встали с кровати, пошли в ванную, помылись и вернулись в спальню — одеваться.
— Ты сейчас поедешь с Йошико, Анна. В Давос поедешь. Хочешь в Давос? Там горы…
— А ты? — вдруг спросила Анна.
Я оторопела. Так связно она давно не разговаривала.
— А я буду ждать тебя дома. Хорошо?
— Не знаю…
Йошико уже заглядывала в дверь спальни.
День был теплый. Анна в последний раз спустилась по лестнице, вышла на крыльцо, зажмурилась от солнечного света. Возле калитки стояла большая белая машина. Йошико укладывала сумку в багажник.
— До свидания, Анна. Дай я тебя поцелую.
Анна вырвалась от меня и засеменила к машине. Я пошла следом. Йошико открыла дверцу машины, Анна торопливо забралась внутрь.
— Осторожно, Йошико, руку не прищемите.
— Вижу, вижу.
— До свидания, Анна.
Дверца захлопнулась. Машина медленно тронулась с места. За стеклом белела Аннина ладошка. Она все махала мне, пока машина разворачивалась. Потом Анна села смирно, и мне был виден только ее серебристый затылок. Машина завернула за угол.
Я вернулась в дом. Поднялась в кухню, помыла посуду, оставшуюся после завтрака. Собрала свои вещи, спустилась вниз. Постояла у холодной печки в большой комнате. Примятый ворс на ковре сохранял очертания Дуниного тела. На рояле лежал ржавый карманный фонарик, два карандаша и декоративная свечка. Я вспомнила, что забыла уложить Аннину теплую косынку. В саду пели птицы. Я вышла на крыльцо, заперла дверь, прошла по дорожке, заперла за собой калитку и отдала ключи соседке.
Недавно я была в Трудеринге. Подошла к белому забору. Сад был расчищен. Цвела слива. Жалюзи подняты. На окнах — новые занавески. На траве сидела кошка. Именно таких — толстых и рыжих — больше всего ненавидела Дуня. Я постояла, покурила и пошла к автобусу через поля, обычным нашим вечерним маршрутом. Справа от меня шагала маленькая сгорбленная фигурка в серой лохматой кофте. Слева раздавалось пыхтение Дуни.
Женщина и собака в предлагаемых обстоятельствах
Я ставлю будильник на одиннадцать, но просыпаюсь раньше, в восемь, в полдевятого, принимаю таблетку транквилизатора — ее надо разжевать, чтобы скорее подействовала, — иду в туалет, гашу свет в кладовке (я всегда оставляю его на ночь), потом захожу в гостиную, вынимаю телефон из гнезда и прячу его в маленькой комнате в кресло, накрыв старым свитером. Жалюзи в гостиной всегда подняты, иначе мои цветы погибнут без света, а окна низко над тротуаром, поэтому проскакивать в маленькую комнату и обратно нужно быстро, чтобы никто ненароком не заглянул в окно — я сплю голая. Я возвращаюсь в постель, вставляю в уши восковые затычки, ложусь на живот, согнув левую ногу в колене, и начинаю молиться: «Господи, помоги мне уснуть и спокойно проспать до одиннадцати».
Главное — проделать все это автоматически, ни на мгновение не допустить до себя реальность, не произнести мысленно ни единого слова, а то не уснешь ни за что. В это время Дёма, спавший всю ночь на полу возле кровати, вспрыгивает на кровать и ложится ко мне в ноги. Иногда удается снова заснуть и даже доспать до звонка будильника. Это удача.
Когда звонит будильник, я встаю, иду в кухню, нажимаю кнопку на кофейной машине — заправлена она с вечера, — наливаю апельсиновый сок в стакан, приготовленный на подносе, там же чашка и молочник, приношу телефон, кладу его на поднос и несу все это в кровать, не дожидаясь, пока сварится кофе. Поднос у меня раскладной, на ножках и с бортиками, на нем удобно пристраивается книжка. Я раскрываю книгу на странице, заложенной с ночи, пью сок и стараюсь понять, что я читаю. Если кофейная машина недавно прочищалась, кофе варится быстро — прежде, чем я выпиваю сок. Я приношу термос-кофейник в спальню и ставлю на поднос. Дёма лежит на кровати и смотрит на меня. Он знает, что, пока я не выпью кофе, не приму душ и не оденусь, гулять идти нельзя, поэтому ждет спокойно.
В первые недели после переезда, выпив кофе, я сразу звонила кому-нибудь по телефону. Теперь я себе это запретила. Во-первых, из-за дороговизны телефона, а во-вторых, мое «кому-нибудь» — это всего два-три человека, и я больше не могу обременять их ежеутренними звонками. Изредка мне везет, и кто-то из них звонит сам. Тогда очень важно сразу взять правильный тон и, главное, не заплакать. Проверено, что если с утра заплачешь, так и будешь плакать весь день.
За кофе можно выкурить четыре сигареты из двадцати пяти, положенных на день. После кофе я должна помолиться. Молюсь я утром по правилу Серафима Саровского: три раза «Отче наш», три раза «Богородице…» и Символ веры. К этому я добавляю молитву о путешествующих, вставляя туда имя Ксюши. Она в Москве не путешествует, она там живет, но для меня если она не со мной — значит, в путешествии.
Дальше нужно приготовить Дёме завтрак и идти под душ. Мыться мне стало очень трудно — в это время начинаешь думать, поэтому под душем надо что-то читать. У меня есть старые журналы, которые не жаль забрызгать, их я и перелистываю в сотый раз. Пока я моюсь, Дёма лежит на коврике в ванной. Еда для него готова, но ест он неохотно, и пока я не сяду рядом с миской на корточки, накормить его не удается. Одеваюсь я тоже с книжкой. Джинсы, которые я носила раньше и дома, и на улице, истрепались, и на прогулку приходится надевать черные брюки. Они у меня одни, их надо бы беречь, но купить новые джинсы я теперь не могу.
