носилок, и тролль зашагал дальше.
- Нет, я должен понять, почему!
- По собственной воле, разумеется. Нет ничего, что указывало бы на убийство. Но полиция разберется лучше.
- Он носил проклятие ифрита, доктор. Вы же должны знать. Проклятия работают не так.
- Не так. Значит, решение было осознанным, - сказал доктор. - Видимо, он просто решил не ждать конца.
Не ждать. Не видеть. Не завидовать. Артавазд вырвался и, шатаясь, словно пьяный, пошел вдоль по улице, не слыша автомобильных гудков и окликов прохожих. Так и шел в пижамных штанах и куртке на голое тело. В глубине души Артавазд знал, почему Погос решился именно в эту ночь, именно так. Вы были братьями, сказал Румпельштильцхен. Будь прокляты эти карлики с их долгозрением! Будь все проклято!
Решиться всегда сложно. Каждый ответственный шаг - это маленькая смерть. Не твоя собственная, но того, что было до. Нарушение микрокосма. Вмешательство в естественный порядок вещей. Извлечение Хафез-паши из мира было ответственным решением, его возвращение же может стать величайшей ошибкой. Тем не менее...
Когда-то Артавазд говорил на многих языках. Теперь он забыл все, кроме родного, и надеется, что Хафез-паша снизойдет до беседы на языке рабов, истребляемых, слабых и презренных.
Руки Артавазда трясутся, когда он срезает с сосуда сургуч.
Сколько еще вы будете осквернять нашу землю своим присутствием?
Годы бежали слишком быстро, чтобы прочувствовать их в полной мере. Артавазд мужал и учился принимать решения, не связанные с битвами против гулей, Берта была рядом, как и маленький Погос. В жизни Карапетянов менялись только листки на отрывном календаре. Но в стране все было по-другому.
Звучали новые имена. Имена тех, кто вызвался вернуть Рейху величие безо всяких ифритов-полководцев. Чернели изломы свастик, а наколки на плечах карликов-рабочих пестрели изображениями Гунгнира и Мьелльнира. Восток превращался в идеологического врага. На Берту глядели с осуждением. Но Артавазд продолжал работать, и работал хорошо.
Двадцать.
Двадцать три.
Двадцать пять.
Двадцать восемь.
Десять лет вместе с любимой женщиной, надо же!
Но был и другой счет. Шесть, семь, восемь. Пятнадцать. Свободных ифритов на земле не оставалось, но еще не перевелись все гули. Гулей всегда тянет туда, где сгущаются тучи зла, а новые проклятия Артавазда не пугали. Только не после того, что случилось с Погосом.
Названный в честь самоубийцы сын смотрел на мир затуманенными всеобщей злобой глазами. Парады и погромы мелькали кинолентой, черно-белые образы впитывались в кровь. Но Артавазд терпел.
- Будет война, - говорил Давид. Из всех братьев, помимо Артавазда, в Рейхе остался только он.
- Все может быть, - полусоглашался Артавазд.
- Точно будет. Уеду отсюда. К черту.
- У черта лучше? - Артавазд невесело улыбался.
- Где угодно лучше. Хочу в Америку. Подальше.
- Так езжай, кто тебя держит?
- И уеду.
Говорил так и не уезжал. Целовал пухлую ручку маленького Погоса, вежливо кивал Берте и выходил в черно-белый Берлин, чтобы вернуться с визитом спустя неделю. После того, как Румпельштильцхен запретил Артавазду появляться у себя в кабаке, Давид остался единственным верным другом. Коллеги и знакомые Берты все, как один, поглядывали на армяно-германскую семью с недоверием и опаской. Артавазд не осуждал их и не стремился восстановить некогда прочные, сердечные связи. Гули приходят на запах страха, а со страхом воевать бессмысленно.
Шестнадцатого Артавазд уничтожил в тридцать пятом, ровно за год до олимпиады. Гуль щеголял в черной форме охранных отрядов, что вкупе с потемневшей от времени кожей и глазами-угольками в провалах глазниц делало его похожим на вырвавшуюся из подземного царства тень. Принадлежность к СС не спасла низшего джинна. Как и прочие, он даже не сумел осознать, что происходит, когда нож с вязью на клинке пронзил черное сердце. Труп, моментально начавший разлагаться, Артавазд оставил в переулке.
Шестнадцатого ему не простили.
Началось все так же обыденно, как в тысячах других случаев. «Тут ли работает герр Карапетян? Пригласите его на беседу». Уютный кабинет главного инженера. Мягкий диван, совсем как на приеме Хафез-паши. Человек с грустными глазами и перхотью в черных волосах. Простые вопросы, требующие простых ответов. И книжечка в багровом переплете, куда простые ответы заносятся.
- Ваш volk - народ - похож на еврейский, не так ли?
- Только в исторической ретроспективе.
- Что вы имеете в виду?
- Нас раскидало по миру, и не везде мы смогли укорениться. Но мы не похожи всем остальным.
- А что вы думаете о джиннах?
- У меня есть причина не желать им добра.
- Говорят, десять лет назад вы пленили одного из них, и до сих пор его судьба остается нераскрытой.
- Я утопил его в Балтике.
Человек с грустными глазами нахмурился и постучал пальцем по столу. Как выяснилось, это означало конец допроса. Впоследствии Артавазд научился хорошо трактовать подобные знаки. Приглашения и визиты следовали один за другим. Скучные люди в пиджаках сменялись арийскими великанами, чьи плечи до треска распирали форменные рубахи, и каждый задавал одни и те же вопросы.
Теплым августовским вечером Артавазд возвращался домой после очередного допроса. Улицы полнились карликами: отмечался какой-то из древних языческих праздников. Возле заведения Румпельштильцхена жгли чадящие факела, пели песни на грубом, терзающем человеческое ухо языке. Хозяин кабака, облаченный в кольчугу, орал громче всех, размахивал флагом, расшитым золотыми рунами. Увидев Артавазда, он моментально умолк и ударил древком о мостовую.
- А вот и тот, кого наша земля отвергает! - завопил Румпельштильцхен, тыча в Артавазда пальцем. - Вот он, убийца и враг!
- Враг! Враг! - подхватила толпа.
- Вот кого приютила прежняя власть, эти слабые, погрязшие в пороках безумцы! Мы дали чужеземцам кров, пищу и защиту, а взамен получили что?! Неблагодарность! Предательство! Саботаж!
- Ты о чем, Румпельштильцхен? - Артавазд остановился, упер руки в бока и наклонился к самому лицу подошедшего карлика. - Разве не твои слова: «Пусть уезжают все, кроме тебя»?
- Ты обманул меня. Мое доверие, мою дружбу. Мы не желаем более видеть тебя здесь, сын Карапета. Проваливай! Проваливай немедленно!
