Юдифь получила 100 фунтов денег и чашу серебряную, золоченую, по завещанью своего отца.
Девять месяцев спустя после того, как вышла она за Куини, Юдифь родила мальчика.
Шекспир Куини — его нарекли.
Но недолго Шекспир Куини прожил на этом свете, через полгода прибрал его Господь.
Что-то погода теперь ужасно какая холодная стоит.
До того удивительно холодная стоит погода, что все быстрые речки в округе насквозь промерзли.
Сегодня поярче разведу огонь у себя в спальне.
Выпью подогретого вина, перед огнем этим сидючи на зеленой своей подушечке.
И поужинаю у камина.
Не очень складная вышла глава, так ведь и номер у нее тринадцатый.
Глава четырнадцатая
Крещенский вечер[12]
Или несправедливо я сужу?
Может, вовсе уж неспособная понять добрую шутку, раз говорю, что дикая блажь нашла на мистера Шекспира, когда он человека вздумал сравнивать с летним днем?
Вот как живу на белом свете, не верю я такому.
Ладно, сейчас я не плясунья, но тогда-то я плясала.
И смеяться я умею.
Всегда даже и хохотала, если случай позволял.
Знаю, не скучная я вовсе.
Кто хохотал громче всех и дольше всех, когда Гамнет Садлер надел мои желтые чулки с подвязками крест-накрест в тот расчудесный Крещенский вечер?[13]
— Тот, кто весел, пусть смеется[14], — я все твержу, бывало.
И все же — всякому веселью есть предел.
Верно я говорю?
То-то.
Это ж дикая блажь, сравнивать человека с летним днем.
Так водится доселе, блажь гибнет в колыбели[15].
От блажи проку нет.
То ли дело фантазия.
Всякой блажи предел положен, а фантазия, она королева мысли.
Я ж не говорю, что она у меня есть.
Даже и не намекаю.
Мистер Шекспир был способен к фантазии, так мне говорили, и я охотно верю. Когда в ударе, он ею владел, или она им владела. Он эту королеву пускал в свой вольный ум.
Зато когда не в ударе, когда попусту молол что стукнет в голову, блажь одна у него и получалась.
Какое же сравнение!
Но может, и впрямь есть во мне что-то зимнее, старушечье, холодное, чего уж спорить?
Так ведь и без зимы никак нельзя, куда денешься.
В них что-то есть такое — правда? — в деревьях, когда все листья облетят?
Тут видишь голую суть.
Видишь костяк, скелет.
И мы все, мы все там будем.
Но покуда я еще не там, смеяться я умею.
А коли не верите, вот вам и шутка в подтверждение:
Будь он глухой, а я слепая, вот были бы мы счастливой парой.
Глава пятнадцатая
Навозная куча Джона Шекспира
Здесь-то, известно, у себя, в Нью-Плейсе, в Стратфорде, третьего дня я и следила, как те двое работников навоз кидали.
Живу тут теперь с дочерью Сусанной, с зятем доктором Джоном Холлом и их дитем единственным, пятнадцатилетней внучкой моей Елизаветой, моей глазастой лапушкой.
Навоз будет хорош для роз у нас в саду.
Я приглядела, чтобы и шелковицу унавозили, которую посадил мой покойный супруг.
Уж он гордился этой шелковицей, и очень тешила она его.
Что дерево, что ягодки.
На моего свекра, на мистера Джона Шекспира, старейшины Стратфорда, было дело, наложили штраф: навозную кучу держал не во дворе своем на Хенли-стрит, а за забором.
Сраму от родни не оберешься.
Это первый был знак тому, что жизнь Джона Шекспира теперь вкривь и вкось пойдет.
Куча навозная снаружи, у людей на виду, на ходу, у посторонних под ногами, она вмиг показала, какая порча у него внутри.
Штраф положили ему шиллинг.
Вместе с дружком, Адрианом Куини, свекра моего собутыльником, — тот к навозной куче, как говорится, тоже руку приложил.
Этот Адриан Куини — дед Томаса Куини, греховодника, который женился, прости Господи, на моей гусыне Юдифи и причинил нам столько горя, я уж рассказывала, если даже и не безвременную кончину мистеру Шекспиру.
Бардолф и Флюэлин: тоже дружки Джона Шекспира. Признали их всех троих в 1592 году смутьянами.
А, да что! Воду толочь, вода будет.
Но надо б кончить эту навозную главу в моей книжке как-то повеселей, и потому добавлю, что этот дом, Нью-Плейс, самый удобный для житья.
Построил его тому сто лет лорд-мэр Лондона сэр Хью Клоптон, когда вернулся в родной город доживать свой век.
Дом трехэтажный, на нем пять щипцов, и в нем десять каминов, четырнадцать комнат.
Очень красивый дом, из кирпича и дуба, и мистер Шекспир его перестроил и отделал по собственному вкусу.
Мистер Шекспир за шестьдесят фунтов стерлингов купил Нью-Плейс.
И я в нем свила гнездо.
И мой супруг жил здесь, в этом самом доме, со мной и с двумя нашими дочками, все последние свои года — до самой безвременной своей кончины прямо на деньрожденье в апреле месяце 1616 года, тому ровнехонько семь лет.
Глава шестнадцатая
Стратфордская весна
А теперь другой апрельский день я вспоминаю. В 1594 году, вот какой апрель я хочу, чтоб вы представили себе. В год тридцатого деньрожденья мистера Шекспира. В год, когда я приезжала в Лондон первый и последний раз.
Я вам, сдается, уж говорила, что день был серый, неказистый, ни то ни се.
Ни соку в нем.
Ни настоя.
Будто бы и не весна.
Весну я за собой оставила, дома, в Стратфорде, недели не прошло, такую буйную весну, когда еще не отцветет терновник, а уж боярышник в цвету.
Вот это весна.
Стратфордская весна.
Почти как та, самая первая весна, когда я только познакомилась с мистером Шекспиром и мы гуляли с ним по маю.
Он нес мои башмачки, а я подоткнула платье, юбку, и я в рубахе плясала по росе.
Мы спустились в Клоптонову лощину.
Свернули в Сниттерфилдовы кусты.
Остановились в Ингоновом лугу.
Я подпевала ручьям и птицам.
Я умывалась высокою травой.
И дикий тимьян был у меня в волосах.
Он наломал мне веточек с сережками.
Он на меня надел венок, корону, я стала королевой Мая.
А майский шест у Марстона высокий был, как великан, в ту первую весну, когда я познакомилась с мистером Шекспиром.
Одного нельзя допускать, когда гуляешь в праздник Мая.
Никогда ни единого цветка боярышника, упаси тебя Бог, не внеси в дом.
Внесешь — это смерть.
Внесешь — смерть на дом накличешь.
Дикий тимьян и ветки розмарина, пожалуйста, — те в доме очень хороши, от них дух свежий, сладкий, больше чистоты, и они заразу отгоняют.
А боярышником, тем только все двери положено украсить и окна.
Боярышник — его над порогом вешай, обвивай каждый косяк.
Но никогда, никогда, ни-ни, не вноси боярышника в дом.
Ведь померла родная его сестрица Анна в венке боярышниковом, какой сама себе сплела, когда ему всего девять годочков было, верно?
Сердечники и одуванчики цвели в лугах Сниттерфилда. И маргаритки. А я ромашками их называла.
А что клематиса по плетням у Ингона, и цветы красные, как налитые, но больше желтых.
И ведь какие мы молодые были.
Веселые, как галки.
Тот майский шест у Марстона высокий был, как мачта у сэра Фрэнсиса Дрейка на корабле[16], люди говорили.
И весь в цветах, и в вымпелах, и в лентах.
День целый вокруг него водили хоровод.
Я как увидела тот майский шест, так сердце во мне зашлось, и будто чары околдовали всю округу.
Хвала Создателю, известно, хотя теперь-то уж я не такая дура.
И ничего похожего, Бог мне свидетель, я не увидала в Лондоне, в тот жуткий апрельский день, когда лебеди были серые, как старые гуси, на этой Темзе.
Ни тебе майского шеста.
Никто не веселился.
Хоть до Майского дня, считайте, всего неделя оставалась.
А и придет он, Майский день, майского шеста там все равно не будет.
Лондон — какие майские шесты.
И только тридцать три башки предателей, еретиков, те да, те по шестам торчали на Лондонском мосту.
И вой стоял и грохот: река одолевала арки.
Двадцать арок.
Мне ли не знать.
Я посчитала.
От нечего делать.
Что-то ведь надо человеку делать.
Я уже помогла моему супругу мистеру Шекспиру счищать птичье дерьмо с его особы.
Он меня вежливо поблагодарил.
А я его уверила, что тут, мол, и думать не о чем.
Как положено.
Ну, и он со вниманием к моим словам отнесся.
Не стал и думать.
Стоит, улыбается замысловатой своей улыбкой, а почему улыбается, непонятно, и жужжит себе под нос.
Ну, а я рядом стою, не жужжу, совсем не улыбаюсь, и каждому понятно почему.
Сэр Ухмыл меня не замечал.
