Ну, а я рядом стою, не жужжу, совсем не улыбаюсь, и каждому понятно почему.
Сэр Ухмыл меня не замечал.
Будто сама я птичьего дерьма кусок.
Я даже думаю, он больше обо мне бы думал, будь я куском птичьего дерьма.
Ну, а я нет, я не была.
И я внимательно разглядывала вид передо мной, хоть он того не стоил.
Сочла дома на Лондонском мосту. (Сколько их, позабыла.)
Сочла, сколько арок от берега, где мы стояли, до разъемного моста, где пролазят высокие суда. (Тринадцать.)
А как сочла все арки Лондонского моста, тут я против этого Лондона вскипела.
И захотелось даже, чтоб мост этот грохнул весь в грязную реку Темзу.
И уже пожалела, зачем дома, в Стратфорде я не осталась.
Глава семнадцатая
Ненастоящий город
Если хотите знать, Лондон мне показался самым бездушным местом, где я когда бывала.
Самое бездушное место, и он грязный, этот город Лондон.
От людей воняло.
Что уж греха таить.
Воняло от них, а все равно — были они как серые призраки.
Ненастоящий он какой-то, Лондон.
Как будто он тебе помстился.
Сказала бы, что на театр он был похож, да только отродясь не хаживала я в театры.
Лучше я так скажу — приведись вообразить театр, подобное я бы и вообразила: место без души и туда-сюда серые призраки снуют.
Мальчонку видела в рваной вязаной шапке: по чужим карманам лазил.
А всем хоть бы хны.
Видела оборванцев с печалью напускной на лицах, напоказ выставляли свои гнойники и раны, кого-то чтоб разжалобить.
Видела побродяжек, и прыгунов, и торговцев щепетильным товаром, и кукольников, и музыкантов, и торговок игрушками.
Все они словно бы надсмехались над верой и над смертью.
Я видела город мертвецов.
Город теней.
Как зверь о многих головах и подлинно без сердца.
Ей-богу, помереть мне на этом месте.
Весь он как призрак, как выдумали его — город Лондон.
Я даже сомневаться стала, что сама я тут стою.
Но я стояла, да. И Лондон, город теней, был вокруг.
Даже ветер, дроглый ветер с реки в тот преклонный час, не похож был на настоящий ветер, и не хотелось его ветром называть.
Разве такой в Арденском лесу ветер или на Стинчкомбовой горе?
Лондонский ветер кружил какой-то дымной вонью, от непроваренной капусты, что ли, не то помоев.
Вонь мне лезла в глотку.
Мне было тошно и противно.
Лондон — живое кладбище, я так скажу.
Лондон — это где мертвецы живут.
Глава восемнадцатая
Бляди и педерасты
Мамаша, помнится, мне говорила, что в Лондоне полным-полно блядей.
«Женщины в Лондоне, — говорила, — все бляди сплошь, а мужчины — все педерасты».
Как ни глядела, а ни единой бляди в Лондоне я не приметила.
Видела попрошаек с деревянными кружками.
Видела женщин, в платки укутанных, с красноглазыми младенчиками на руках.
Таких окаянцев видела, что прости Господи. Идут, палками-дубинками путь себе расчищают.
Видела, как толчется бедный люд, попрошайничают, товар выкликают.
Видела, как харкнул поп.
Слышала, как перднула важная барыня.
Видела кабаки — все спереди черные, а двери такие низенькие, что разве карлам входить-выходить впору.
Видела самоновейшие кареты.
Видела-слышала, как все мчат неведомо куда на гремучих колесах.
Но, по правде сказать, бляди ни единой я не приметила.
И все равно, сдается мне, я поняла, что хотела сказать мамаша, и я так думаю, она права.
* * *
Педерасты — так и не знаю, с чем их едят.
Спросила раз у мистера Шекспира, он не стал объяснять.
Покраснел весь, когда я спросила, а объяснять не стал.
Греховодник Куини случайно подслушал наш разговор (он тогда только-только повадился под домом шляться, Юдифь подстерегать, а я в саду задавала мистеру Шекспиру свой вопрос). И потом уж Куини, с ухмылочкой, мне объяснил, что педераст, мол, это сводник.
Но я так думаю — что и похуже.
Нет, друзья мои хорошие, по мне — да пусть он хоть в тартарары провалится, поганый, вонючий Лондон, а вот что мой покойный, супруг, мой сердечный, в нем нашел, того, сказать по совести, я объяснить вам не сумею.
Ну, разве что театры.
В те поры, известно, приходилось ему поближе быть к театрам, ради своего ремесла.
Отдаляться от ремесла не след мужчине.
И еще, надо признаться честно, тянуло мистера Шекспира к знатным господам. С самых тех времен, как Юлий Цезарь построил лондонский Тауэр и сунул туда львов, всегда в Лондоне было больше знатных и великих, чем где еще, ну и кто захочет в жизни отличиться, все туда съезжались, к ним поближе.
Но великие — те не добрей других.
И знатные — других не честней.
Я бы уж ему порассказала, если б дома он остался.
Добрые, они и честные, и человеку малому порой даже и легче добрым быть, чем великому быть чем-то, кроме тени.
Уж и про это я бы ему порассказала.
Свои вопросы задавай у камелька, там отвечать сподручней.
Ну, а театр — дворец теней.
И Лондон — царство театров.
Но вдруг простые люди, деревенщина, чаще и легче бывают добрыми и честными, а из городских да знатных выходят только тени?
Заметьте, я не говорю, что городские все сплошь плохие.
А знатные всегда злые.
Не дура — такое говорить.
Одно я говорю — мамаша всю суть постигла насчет блядей.
Мать давно уж померла, когда я вышла замуж.
Отец, он за год перед тем помер, отказавши мне по последней воле десять марок.
16 фунтов, 13 шиллингов, 4 пенни.
Мое приданое.
Глава девятнадцатая
Львы
Но вправду ли Юлий Цезарь построил лондонский Тауэр?
Неужели Юлий Цезарь построил лондонский Тауэр?[17]
Мистер Шекспир говорил, что якобы да, он построил, но только, простите меня великодушно, я сомневаюсь.
Не всему я верю, что говорил мистер Шекспир.
Не вчера родилась.
Но львы — они в Тауэре и точно есть.
Я их не видала.
Я их рев слыхала.
Львы! Подумать!
Доктор Джон Холл говорит, что лев — символ Воскресения.
Львенок мертвым рождается и мертвым остается три дня, покуда папаша-лев на него не дохнет, и тут он оживает.
Еще мой зятюшка мне объяснил, что лев — это символ у евангелиста Марка, потому что свой рассказ он начинает с того, как Иоанн Креститель с Иисусом в пустыне повстречались[18].
Говорят, если обернуть одежу львиной шкурой, против моли прекрасно помогает.
Говорят, львиное мясо излечит дурные сны и лишние думы в ночную пору.
Говорят, если кому в питье подбавить львиной желчи, сразу же тот отравится или умрет.
И у Перчаса[19] в «Паломниках» я прочитала, что будто бы, если львица покажет зад самцу, тот убежит.
И так ужасно волки боятся львов, что, если хоть сколько бросить львиного сала в источник, волки ни за что к тому источнику не подойдут и оттуда пить не станут.
Вот почему, да мало ли почему еще, я львов люблю.
Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним; а праведник смел, как лев (Притчи, 28, 1).
Лев не тронет истинного принца[20].
(Даже и Джон Шекспир говаривал, по пьяной лавочке.)
И что бы мистеру Шекспиру меня в Тауэр свести — поглядеть на львов.
Глава двадцатая
Ласковости
Я дрожала.
У меня зуб на зуб не попадал.
Мистер Шекспир снял с себя плащ и укутал мне плечи.
— Ну, развеселись, осень ты моя маленькая, — он мне сказал.
Самые теплые слова для меня нашел, вот как приехала, — осенью обозвал.
На ласковости не чересчур щедрился, со мной во всяком случае.
Маленькой меня назвать — в том ласки нет.
Во мне пять футов, дюйм с четвертью, если в одних чулках.
В мистере Шекспире были все шесть футов.
Если он, известно, прямо встанет.
Если разогнуться ему не лень.
Скрючился весь, словно писец.
Ясное дело, писанина спину ему согнула, какое же сомнение.
И очень уж он в те поры был тощий.
Посмотришь сбоку, его и не увидишь.
Прошу прощения. Я все рассказываю, как есть.
Не нравится вам — что ж я поделаю.
Но мистер Шекспир ростом был высок, это уж доподлинно.
Мне на него снизу вверх приходилось глядеть.
Я на него снизу вверх тогда и глянула.
— А далеко ли нам идти, миленький? — так робко я спросила.
Будто сколько миль до Вавилона, я узнать желаю[21].
Совсем на меня Лондон тоску нагнал.
Хотелось горяченького скушать.
