3 марта 1913 года энергичный организатор возвращался из Перми. На Екатеринбургском вокзале он был опознан «шпиками» и арестован. При аресте Филипп Исаевич назвался сотрудником газеты и предъявил паспорт на имя Самуила Котиссе. Он считал, что охранку уведомил его товарищ по партии Р.В. Малиновский, с которым они вместе ездили на Пражскую конференцию и были избраны в ЦК.
Голощекина сослали в Туруханский край, в деревню Селиваниху. Там жил на поселении «гласноподнадзорный» Я.М. Свердлов, с которым они были хорошо знакомы еще по Москве и по нарымской ссылке; неподалеку, в Курейке, жил И.В. Сталин. 3 сентября 1913 года Свердлов пишет к В.С. Мицкевичу-Капсукасу: «После нас приехали еще две партии, ждем и третью. Каждая по 3 человека. Пришел и мой старый приятель, с которым по одному делу я несколько лет тому назад уже путешествовал в Сибирь. Само собой разумеется, я был ему рад. Живет со мной».[10] Речь идет о Ф.И. Голощекине. 7 сентября 1913 года надзиратель в очередном доносе сообщал: «…административно-политические ссыльные Яков Свердлов, Николай Орлов, Шая Голощекин, крадучись лесом, уволились в Монастырь».[11] (Монастырь – село Монастырское, центр Туруханского края; Шая – настоящее имя Голощекина, которого от рождения звали – Шая Ицкович.)
Свердлова вскоре перевели в Курейку, где жил Сталин. Позже он писал друзьям в Петербург: «Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались ь ссылке другой. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни». Поскольку оба подозревались, и не без основания, в желании устроить побег, их разлучили – Свердлова вернули обратно. К. Лисовский в своей книге о Свердлове приводит донесение туруханского отдельного пристава енисейскому губернатору: «Вверенный под гласный надзор полиции административно-ссыльный Яков Мовшев Свердлов прибыл 22 июня сего года (1913) в Монастырское и водворен на станок Селивановский, Туруханского края».[12] Имя Голощекина в этой книге не упоминается, как, впрочем, и в других книгах, изданных до его реабилитации.
В Селиванихе Свердлов и Голощекин прожили вместе в общей сложности около года. Яков Михайлович вел в это время активную личную переписку и часто упоминал о своем «приятеле Жорже», как он звал Голощекина. Мимоходом он набросал довольно зримый портрет Филиппа Исаевича.
В письме от 3 марта 1914 года, отправленном в Париж своему давнишнему товарищу по нарымской ссылке В.А. Дилевской (как видно, поднадзорных не слишком ограничивали в переписке), Свердлов сообщал:
«Жажда нового, перемен так сильна, что сказать трудно. …Приятель мой постоянно меняет расписание своих занятий… Нас двое было с конца лета. Двое и теперь… Не надоели друг другу, нет, не ссоримся, не (не разобрано) друг друга. Но оба скучаем по людям. Просто хочется (побыть) в толпе… Я не писал тебе ни разу, что мы с приятелем во многом разнимся. Это, конечно, неплохо. По крайней мере, иногда возникают споры… Споры у нас возникают по разным поводам. В вопросах политики мы почти не спорим, тут много единомыслия… Оба жаждем полноты бытия».[13]
Жизнь двух ссыльных друзей в Селиванихе, судя по всему, была весьма свободной и отнюдь не обделена человеческими радостями – рыбалкой, охотой. 22 марта 1914 года Свердлов пишет к К.А. Эгон-Бессер:
«…Попал я на промысловое место. Добывается здесь песец, лисица, росомаха. Для промысла особых познаний не требуется. Вот мы с приятелем бросили «пометы» на зверей. Через день приходится ходить на голицах за 9-10 верст. Погода чудесная, природа восхитительная, воздух – прелесть.
Кругом остяки, тунгусы, юраки. Есть очень занятные фигуры» .[14]
Письма к жене, К.Т. Новгородцевой, более откровенны. 27-29 июня 1914 года Яков Михайлович пишет из Курейки о своем друге Жорже особенно пространно (обычно ему посвящалось несколько строк). Он обеспокоен, и всерьез:
«Несколько дней пробыл с Ж. С ним дело плохо. Он стал форменным неврастеником и становится мизантропом. При хорошем отношении к людям вообще, к абстрактным людям, он безобразно придирчив к конкретному человеку, с которым ему приходится соприкасаться. В результате – контры со всеми. Конечно, кроме меня, ибо я-то хорошо знаю, какой это хороший парень, какая хорошая душа у него. Пришел к тому выводу, что ему положительно невозможно жить долго вдали от кипучей жизни. Он портится, создает сам себе невыносимые условия существования.
Скверно, что у него почти нет личных связей, даже меньше, чем у меня. Его угнетает забвение друзей, хотя он и не говорит об этом. Ведь до сих пор ему почти ничего никто не посылает. Пока была его сестра в Питере, было все же лучше. Надо бы перетащить его в лучшее место. Но как это сделать? Пусть это будет тоже дыра, но такая, где ему пришлось бы прилагать усилия просто в «борьбе за существование». Был бы хотя какой-нибудь исход для его энергии… Пока же я просил бы тебя переписываться с ним. Он переносит хорошее отношение ко мне на тебя и ребяток. Просто дружеское письмо в здешних условиях значит очень много. Если можно будет, пошли ему одну-две беллетристические книжки. Хорошо стихотворения. Кроме меня, ему не с кем и просто поговорить, не то что по душам! В то же время у него масса бодрости, оптимизма в вопросах общественных! При мне он получил твое письмо и был зело обрадован. Но довольно о нем.
Часто пишет мне лишь Берта».[15]
Обратим внимание на это последнее имя. Речь идет о Берте Иосифовне Перельман. Будучи членом Московского совета большевиков в 1903 году, она вместе с Голощекиным и Свердловым была арестована и сослана в Нарымский край. После революции работала в Самаре и Свердловске. Это была жена Голощекина, которую он оставил в 1911 году с малолетним сыном на руках. Свердлов нередко упоминал ее имя в письмах к жене. 19 января 1914 года он сообщал о том, что Берта Иосифовна «поступила в школу кройки и шитья, через 2-3 месяца сможет зарабатывать. Она ведь когда-то была модисткой, но около 10 лет не работала и все перезабыла».
В сентябре 1914 года Свердлова вновь перевели в Селиваниху. Он поселился с Голощекиным в избе рыбака и охотника Самойлова. 2 октября он пишет жене:
«Месяца два, по всей видимости, проживу вместе с Ж., затем возможен и отъезд обратно в Курейку… Пока же говорим, немного и спорим… Часто будем ходить в Монастырское за телеграммами, а часто нам сообщают о выдающихся известиях через попутчиков» .[16]
На Западе шла кровопролитная война, русские солдаты гибли на фронте… В Селиванихе жизнь не изменилась, но и тут свои проблемы.
27 октября – жене:
«Живу пока с Ж. …Не реже раза в неделю я или Ж. бываем в Монастырском… В Ж. много будирующего материала. С этой стороны он как бы моложе, менее устал, чем я.
…Езда на собаках все же немного утомляет. А у нас свои две возовые собаки… На таких двух псинах можно ездить и за продуктами, и за водой, и за дровами. В этом году дров не покупаем. Сами режем в лесу и привозим. Поставил я удочку на реке и поймал пока только одну рыбину «тайменя», весом в пуд с лишним… Ходил несколько раз собирать красную смородину. Она теперь замерзла, вкусом вроде клюквы нашей стала, только нежнее, лучше. Так и до вечера доходит, сядешь за книжку, посидишь, да и спать. И никакой такой товарищеской или даже просто интеллигентной среды вне нас двоих нет. Особенно не завидуй, родная…».[17]
16 ноября 1914 года – ей же:
«…Я дошел до полной мозговой спячки… В первый месяц жизни с Ж. я лишь изредка замечал у себя пробуждение мысли…
Немало содействовала жизнь с Ж. пробуждению. Он человек довольно живой. У него возникает куча вопросов, которые он пытается разрешить беседами… Теоретически я, несомненно, старше, и много вопросов, на которые он только что натолкнулся, уже не привлекают моего внимания. Все же не думай, что так уже хорошо вдвоем, что у нас тут живая товарищеская атмосфера…
Наши разговоры вертятся главным образом вокруг войны… Огромная европейская война… должна провести определенную линию между временем до войны и после нее» .[18]
12 января 1915 года – ей же:
«…Второй день я на отдельной квартире. Не думай, что после ссоры с Ж. Ничего похожего. Мы по-прежнему нераздельны. Но отдельные квартиры все же лучше. У нас была общая квартира из двух крошечных комнаток. Заниматься приходилось в одной, ибо вторая, кухня, очень неуютная. Привычки у нас неодинаковые. Он ложится всегда регулярно в 12 часов. Я же и раньше, но обычно часа на два позже. Он не может спать. Я уходил на кухню… Но и это мешало… Частенько заговаривались по нескольку часов… По-прежнему обедаем и ужинаем вместе, и все хозяйство общее, как и раньше» .[19]
Вскоре переписка не понадобилась. Клавдия Петровна приехала к мужу, и они поселились в Монастырском, зажили семьей. «Здоровье его в Селиванихе постепенно улучшилось, – вспоминала она, – хотя и здесь жизнь была несладка. Продукты стоили невероятно дорого, мизерного пособия едва хватало на полуголодную жизнь… Хлеба, круп, овощей ссыльные почти не имели, не было иного мяса, кроме оленины, не было яиц, муки. Редкостью считалось масло, картошка, молоко. Трудно было достать сахар, соль, спички, табак».[20]
