С молоком и маслом чуть позже наладилось: Свердловы обзавелись коровой.
«Неизменно бывали у нас Яков Ефимович Боград, Борис Иванов, Жорж Голощекин, который вслед за Яковом Михайловичем перебрался из Селиванихи в Монастырское… и др. ссыльные. Часто после серьезных бесед и лекций мы шли всей гурьбой в тайгу… В морозной тиши лились широкие, вольные русские песни или гремели боевые гимны революционного пролетариата той поры, из которых мы особенно любили «Варшавянку», «Красное знамя»[21]
Ссыльных набралось в Монастырском пятнадцать – двадцать человек, и дом Свердловых стал центром их политической учебы. Б.И. Иванову запомнилась встреча нового года:
«Мы – я, Долбешкин, Булатов, Голощекин, Боград, Яков и Клавдия Свердловы, Валентина Сергушева, Иван Петухов и другие – сегодня встречаем 1916 год. Сегодня Яков Михайлович у нас за главного повара. Сотни три пельменей из оленьего мяса стоят готовые к варке в сенях его дома. Два стола в его комнате накрыты газетной бумагой, и на них аппетитно блестят мороженые омули, оленина. Два чайника с кирпичным чаем готовы…
…Новогоднюю встречу открыл Яков Ефимович Боград. Он не только старше всех… он доктор философии и математических наук.
– Товарищи! – звучит его бас. – Царь Николай и свора его палачей желали бы заморозить нас в этих туруханских снегах, но мы живы и встречаем этот кровавый военный год полные бодрости и надежды на светлое будущее…»
Краснословен был Яков Ефимович! И для Пышного словесного образа, несмотря на свой почтенный возраст и философское звание, маленько привирал. Не мог же он в самом деле думать, что монарх всерьез озабочен тем, чтобы заморозить в туруханских снегах полтора десятка ссыльных, о существовании которых он наверняка и не подозревал. Да и «свора палачей» на поверку явно не оправдывала злодейского качества, ибо мягкотело дозволяла своим «жертвам» спокойно пировать за праздничным столом. Как показало время, никого из них так и не уморили сибирским холодом. И, трезво рассуждая, с чего было-то терять бодрость в этот «кровавый военный год»? Другим приходилось в эти же самые часы мерзнуть в окопах под пулями врага, а тут сидели себе в теплой избе и попивали чаек под весьма плотную закуску.
Обстоятельства сложились таким образом, что не император Николай II решал вопрос об их жизни и смерти, а наоборот. Через три с половиной года двое из сидевших за праздничным столом определили участь бывшего российского государя и его семьи.
Еще через четырнадцать лет, когда давно наступило «светлое будущее», о коем мечтал Яков Ефимович Боград и его сотрапезники, – тоже зимой, накануне нового, 1933 года, в одном из многочисленных колхозов, носящих имя Я.М. Свердлова, находящемся в семи километрах от г. Аулие-Ата, на земле Казахстана, где полновластно царствовал Ф.И. Голощекин, не осталось в живых почти ни одного человека. Умерли от голода и холода. А, казалось бы, южные края – не туруханская земля. В соседнем ауле доходил последний его житель – казахский парень, питавшийся в последние дни человечиной. В голодном безумии он зарезал женщину и перед смертью сознался в этом откуда-то наехавшей комиссии. Мор косил десятки тысяч людей на казахской земле, во многих областях России, на Украине, в Средней Азии и в Сибири. А, между прочим, жертвы голода не были преступниками. Ни уголовными, ни тем более политическими. И жили не изгнанниками за тысячи верст от родного дома, не в приполярной тайге, а на своей собственной земле…
Вспоминал ли он, Голощекин, получая отовсюду сведения про голод и каннибализм, о том, как лепил пельмени тогда, накануне нового 1916 года, в далеком сибирском селе Монастырском?..
Глава III
«В конце сентября 1919 года, – в приподнятом тоне начинают В.Н. Александров и Ю.Н. Амиантов юбилейную статью, написанную к 90-летию со дня рождения Ф.И. Голощекина, – в доме № 7 по Моховой улице в Москве, где размещался секретариат ЦК РКП (б), состоялась радостная встреча: старый коммунист Ф.И. Голощекин увиделся со своим сыном-подростком. С начала 1918 года, находясь на ответственной работе на Урале, Ф.И. Голощекин потерял связь с семьей, которая обратилась в ЦК партии с просьбой найти мужа и отца. Сотрудники секретариата ЦК отыскали Голощекина и устроили ему свидание с сыном. Немного времени смог уделить Филипп Исаевич сыну, а затем – новое ответственное задание партии и снова разлука. Жизнь Ф.И. Голощекина не принадлежала ни ему самому, ни семье – она была целиком отдана партии большевиков».[22]
Странное дело: почему Берта Иосифовна Перельман не обратилась ранее к своему старому товарищу по революционному подполью и ссылке в Нарыме Якову Михайловичу Свердлову, которому не однажды писала в Туруханокий край? Председатель ВЦИКа хорошо знал, где находился с начала 1918 года его близкий друг Жорж, потому как поддерживал с ним регулярную телеграфную связь и принимал у себя дома в Москве… Впрочем, что гадать, должно быть, на то, как разыскивать «мужа и отца», имелись свои причины. (Спустя некоторое время Б.И. Перельман покончила жизнь самоубийством, и Голощекин писал в уральской газете, что у нее хватило сил «красиво уйти из жизни».)
Но вот кратковременность свидания в доме на Моховой отнюдь не вызывает особого удивления. О чем Филиппу Исаевичу было говорить с сыном, которого он почти не видел и не знал? Не рассказывать же подростку о том, как совсем недавно, год с небольшим назад, он вез из Екатеринбурга в одном из трех тяжелых ящиков заспиртованную голову примерно такого же по возрасту мальчика, среди других заспиртованных голов?..
«О жизни Филиппа Исаевича Голощекина – видного деятеля Коммунистической партии, крупного военного и политического работника, стойкого ленинца – известно пока немного», – сокрушались свердловские исследователи О.А. Васьковский и Е.И. Моисеева.[23] Между тем именно с этим уральским городом связана у Голощекина одна из самых значительных страниц его жизни. Казалось бы, материал под рукой, однако уральские историки обходят полным молчанием эту страницу. Как и Александров с Амиантовым. Как и все другие отечественные исследователи – вплоть до последнего времени.
Но прежде чем перейти к этой странице, вернемся в дореволюционную пору.
В упомянутой ранее книге К.Т. Свердловой-Новгородцевой под одной из фотографий написано: «Свердлов в группе товарищей, возвращающихся из ссылки». Представительные, тепло одетые, в меховых шапках и шубах, упитанные мужчины выжидающе смотрят в объектив. Позы несколько картинные – фотографы тех лет называли себя художниками и, естественно, работали над композицией. Причудливей всех одет Голощекин – он в круглой шапке из пушного зверька и в остяцком меховом тулупчике. Страсть ли к экзотике заставила его выбрать такое одеяние или сибирские морозы? Быть может, и то и другое вместе: накануне фотографирования им с другом пришлось совершить довольно долгий путь.
«В первых числах марта 1917 года, – пишет Клавдия Тимофеевна Свердлова, – до Монастырского дошла радостная весть: царское самодержавие пало…
С отъездом необходимо было спешить. До Красноярска предстояло проехать более тысячи верст на лошадях. Единственной дорогой был Енисей, а он со дня на день мог тронуться в верховодье.
Яков Михайлович не медлил ни минуты. Вместе с Жоржем Голощекиным они моментально собрались и выехали сразу же после получения телеграммы…
…Мела свирепая туруханская метель, однако чуть ли не все население Монастырского высыпало на берег Енисея. Все жали Свердлову и уезжающему с ним Голощекину руки, желали им счастливого пути.
…Ехали они… не вылезая из саней, не желая тратить ни минуты. Останавливались на отдельных станках и в селениях лишь затем, чтобы сменить лошадей, просмотреть… свежие… газеты. И проскочили. Хотя и пришлось в конце пути объезжать многочисленные полыньи, ежесекундно рискуя провалиться под лед, но до Енисейска добрались благополучно. Путь в Красноярск, в Россию был открыт!».[24]
15 марта путешественники доехали до Анциферова, где с ними вышел небольшой казус: кончились деньги. Пришли к волостному комиссару Корфу и предъявили ему удостоверение Енисейского общественного управления, которое в первых словах возвещало: «Ко всем властям и населению свободной России…» Корф выдал им десять рублей, и Свердлов с Голощекиным смогли продолжить дорогу.
20-21 марта они уже участвовали в заседании Красноярского Совета, а на следующий день выехали в Петроград.
«Приехали они 29 марта, – продолжает К.Т. Свердлова, – и прямо с вокзала отправились к сестре Якова Михайловича – Сарочке. Она потом рассказывала мне, как неожиданно нагрянул Яков Михайлович…
Не ответив и на десятую долю вопросов, Сарочка вспомнила, что брата надо хоть чем-нибудь накормить с дороги… как вдруг Яков Михайлович схватился за голову.
