могла написать, сколько ни думала, и сколько ни вертела пером, чувствую, что те два часа срока, которые даются для писанья сочинения тут же, в стенах университета, проходят очень быстро. Тогда я обратилась за помощью к соседке своей, девице Даль, племяннице того, кто собрал пословицы. Она охотно мне продиктовала кое-что, и после ее помощи я и от себя что-то вспомнила и кое-как скомкала свое "Словосочинение существительного, сравнительно с церковнославянским языком". Уже почти все экзамены были кончены: французский экзамен я держала у своего же учителя, старичка m-r Pascault, и получила тоже "отлично", хотя плохо написала сочинение о Siècle dé Louis XIV {О веке Луи XIV (франц.).}; оставался только экзамен истории у молодого, румяного и доброго профессора Иловайского, как вдруг, я заболела сильнейшим коклюшем. Я была в отчаянии, что все пропало даром, но отец, который сначала боялся пускать меня на экзамен, даже не давал лошадей, чтобы ездить на экзамены, а ходила я в университет пешком, увидев мои успехи, выхлопотал мне позволение постом держать экзамен истории. Коклюш продолжался долго, и постом мне было еще не совсем хорошо, но я все-таки отправилась на свой последний экзамен истории. В то время, как я старательно излагала историю восстания Малороссии и Богдана Хмельницкого, страшный приступ кашля меня остановил, и я совсем задохнулась. Иловайский испугался и стал быстро повторять: "Довольно-с, хорошо-с". Он написал мне: "Очень хорошо", и тем и кончились мои экзамены. Диплом на пергаменте на звание домашней учительницы мне выдали только в июле, и я с гордостью и восторгом читала на нем напечатанное имя мое с отметками за экзамены: За русский и французский предметы: "Отлично". За математику: "Хорошо", за историю и закон божий: "Очень хорошо" и т. д.11. Кроме своих личных занятий, мы, две старшие сестры, учили кое-чему меньших братьев: так, например, я учила музыке брата Володю, но помнится мне, мы оба нередко плакали, не могу вспомнить, по какой причине. МОИ ГЛУПЫЕ ЗАНЯТИЯ Описав свои научные занятия, я должна упомянуть и о тех праздных и глупых занятиях, которым я предавалась в детстве и первой молодости. Например, одно время я страшно увлекалась разными коллекциями. Какой только дряни не было в моем шкапчике, когда я выходила замуж. Тут были и камушки, и раковины, и сушеные цветы, и картиночки, которые мы все собирали, вырезывали, и моя мать, заказав ширмы из белых, липовых досок, красиво подобрала эти вырезушки и наклеила их на ширмы. А то одно время я собирала и изучала гербы, рисуя и раскрашивая их, и вешая их даже на стене над моим диваном. Когда я бросила это глупое занятие, я увлеклась просто рисованием. Училась я рисовать только одну зиму, и то раз в неделю, в субботу. Наш горбатый учитель, Иван Николаевич Баженов учил весело, увлекательно, но односторонне. Он любил чрезвычайно тонкую отделку; и мы, срисовывая черным карандашом головки с оригиналов, отделывали их чуть ли не пунктиром. Сам он хорошо рисовал пером и тушью. До акварели мы не дошли, только тушью немного порисовали; а красками так и не пришлось поучиться рисовать хотя я страстно этого желала. Помню, знакомый наш, Александр Данилович Майн, заметив мою любовь к картинам и рисованью, принес мне два больших альбома -- один со снимками с Дрезденской, другой -- с Берлинской галереи. Я прямо была поражена богатством и разнообразием этих снимков. "Что же картины?" -- думала я с восторгом, и страстное желание увидеть самые картины так и осталось у меня на всю жизнь неудовлетворенным. Чтобы лучше вникать в эти картинки, я пыталась их срисовывать, я сидела над ними целыми часами, и когда, через несколько времени, Майн унес свои альбомы, я долго грустила, что у меня отняли такую радость. Рисовать я всегда любила; но ко всем искусствам у меня было много страсти, но мало, вероятно, способности, и главное, не было времени ими заниматься. Всякое практическое дело легко меня забирало. Например, когда мы переезжали с дачи в Москву или наоборот, то всегда укладывалась с мама я. и очень это любила. Если мама, бывало, летом едет в Москву рожать, то меня берут сидеть около нее, помогать ей с новорожденным. Раз отец хотел меня увезти на дачу, а вместо меня на смену привезти старшую сестру. Я спряталась за дверь, долго меня искали, и когда нашли, я стала плакать и просила меня оставить ходить за матерью. Мне было тогда лет 12-ть. А то мать моя задумала собрать шелковые лоскутки, нарезала их треугольниками и начала из них сшивать и делать одеяло. Разумеется, главной работницей оказалась я, так как умная и образованная сестра Лиза всю жизнь проводила за серьезными книгами, а слабенькая, балованная сестра Таня не употреблялась ни на какое трудное дело. Нужно ли что купить -- посылали меня. Нужно ли что поднять, сдвинуть, перенести куда вещи, детей, или убрать отцу или матери комнату получше -- все заставляли делать меня, как самую здоровую, сильную и мало занимающуюся науками девочку. Когда я вышла замуж, моя мать часто говорила, что она осталась как без рук. ФЕВРАЛЬ 1862. ПРОИГРЫШ "КАЗАКОВ" Вспомнила я сейчас эпизод из жизни моей, касающийся Льва Николаевича. Пришел он раз вечером к нам в Кремль. Мы пили чай в столовой и очень ему обрадовались, как всегда. Лев Николаевич казался немного расстроенным, если не сказать сконфуженным. Скоро он сам нам выяснил причину его настроения. -- А я сделал непростительную глупо с т ь ,-- начал он каяться,-- вчера проиграл на китайском биллиарде тысячу рублей и сегодня запродал Каткову в "Русский вестник" свою повесть "Казаки". Я давно ее написал12. -- Как? Выходит, что вы проиграли свое сочинение? -- с ужасом спросила я, и вдруг, разрыдавшись, убежала в свою комнату, где продолжала горько плакать. Лев Николаевич очень удивился и сказал моей матери, что уста младенцев всегда глаголят истину. Мне было тогда, кажется, 16-ть лет. Моя мать спрашивала меня, что именно меня так огорчает, и с неудовольствием прибавила: -- И что тебе за дело? Но я не могла легко вынести главное то, что этот поступок развенчивал моего идола, того писателя, который имел столь сильное влияние на меня, которого я с детства, прочитав "Детство", боготворила. И вдруг он продал, проиграл маркеру свою душу, то есть святую святых самого себя. Это казалось мне невыносимым.
