– Ну что же. – Забродин встал и вновь, видимо, почувствовал себя профессором, читающим лекцию студентам Строгановки. – Шесть медальонов работы Лимарева, расписной кафель печки-голландки, его же работы. Старинная фарфоровая облицовка камина, приобретенная предком Сухотина на аукционе в Париже в 1814 году, остатки окон- витражей, также французской работы, и, наконец, редкая по своей красоте отливка и ковка: каминная решетка, основания перил, этажные экраны на лестничных пролетах.
– Н-да. – У Вадима настроение испортилось: вещи, взятые в особняке, выходили из его привычного круга розысков.
Преступники, которыми занимался его отдел, нападали на инкассаторов, грабили квартиры, из которых уносили дорогие магнитофоны, золото, украшения, кожаные вещи, меха.
Дело об ограблении реставрирующегося особняка представилось ему унылым и нелегким.
– Вы, кажется, Вадим Николаевич, – повернулся к нему Забродин, – не совсем понимаете, почему я и мои коллеги так хлопочем об особняке Сухотина? Вы москвич?
– Да, только какое это имеет отношение к делу?
– Самое прямое. Вы любите Москву? Старую Москву, где прошло ваше детство?
– Конечно.
– Так, – художник хлопнул в ладоши, – а теперь закройте глаза и вспомните, как вы ходили от Петровки до Малого Николопесковского переулка?
– Но его же нет!
– Правильно. Его нет. Так же как нет многих переулков и особняков, так же как нет на Пушкинской площади дома Фамусова, да и сам Александр Сергеевич стоит на другом месте. Так же как вместо умного, грустного, ироничного Гоголя, спрятанного в глубине двора, мы видим на бульваре писателя, похожего больше на военачальника или передовика производства. Мы смотрим по телевизору «Клуб путешественников» и восторгаемся красотами Венеции. Правильно! Это прекрасно, но, стоя на площади Святого Марка в Венеции или гуляя по Парижской улице в Праге, мы не должны забывать о красоте нашего города. Пусть неяркой, но милой русскому сердцу красоте Москвы.
Голос художника, набрав силу, бился о стены кабинета. Звучал красиво и гулко.
– Москва – центр России. Какой русский может забыть ее необычайную красоту. Вспомните, друзья, вашу молодость. Осенние переулки Замоскворечья, Арбата, Чистых прудов. Да, я за то, чтобы строить новые прекрасные и светлые города. Но зачем же уничтожать собственную историю? Ах, сколько погибло чудесных домов, в которых бывали Радищев, Лермонтов, Рылеев, Пушкин, декабристы, народники, писатели. На этих домах не было мемориальных досок, и они попали под страшную линию сноса и реставрации. Если б вы знали, товарищи, сколько трудов нам, ревнителям русской старины, стоит отстоять улицу, переулок, дом от сноса. Если б вы знали…
Генерал проводил Забродина до дверей, вернулся и сел рядом с Вадимом.
– Что ты такой мрачный? Как дома?
– По-прежнему.
– Слушай, я бы ввел в положение о присвоении звания полковника графу – женат. Холостым бы не присваивал.
– Во-первых, я разведенный, во-вторых, замуж обычно хотят выйти именно за полковников, в-третьих, почему?
– От зависти, Дима, от зависти.
– Не завидуй, не такая уж легкая должность на этом свете быть холостым.
Когда никого не было, в редкие минуты неслужебных разговоров они вновь, как и в те далекие годы, переходили на «ты».
– Знаешь, – Кафтанов взял сигарету, – я Леньку Васильева вчера видел.
– Ты много куришь.
– А-а. Доктор, завсектором в институте, книги, лекции. Жизнь. А мы?
– Мы, Андрей, и даем ему материал для диссертации.
– Слушай, ты мне не нравишься.
Кафтанов подошел к шкафу, снял китель, аккуратно повесил его на плечики.
– Что с тобой?
– Прошлое удивительно, настоящее замечательно, будущее не поддается самым смелым прогнозам.
– Ну, что касается будущего, так в ноябре с тебя. – Генерал щелкнул себя по шее. – Послали тебя на полковника, да и о служебном перемещении есть мыслишка. Меркулова забирают в главк. Рад?
– А то нет. Конечно, рад.
– То-то. Так что это твое последнее дело в старой должности.
Кафтанов подошел к столу. В модном темно-синем костюме он совсем не походил на генерала милиции, а скорее на журналиста-международника.
– Ну а теперь перейдем к нашим баранам. – Генерал посмотрел на Вадима, помолчал, постукивая пальцами по столу. – Ты, конечно, удивился, что я решил поручить тебе это дело.
– Не то чтобы удивился, просто не ожидал.
– Я объясню тебе. Мне кажется, что ничего сложного в этой криминальной истории нет. Нет! Понимаешь? Я даже уверен, что в особняке поработали жучки от антиквариата. Но я знаю тебя. И как сыщика, и как человека. Дело деликатное крайне, ну и, конечно, разобраться в нем должен человек тонкий, умный, любящий Москву.
Вадим с изумлением посмотрел на генерала.
– Ну, знаешь, так сразу…
– Да, именно сразу. Я тебя считаю таким. Ты посещаешь вернисажи, дружишь с актерами и писателями, бываешь в ресторанах творческих домов. Да, мне нравится это. Я люблю твою комнату, сплошь заставленную книгами, и мне даже импонирует, что ты так небезразлично относишься к одежде. Сегодняшний сыщик должен быть элегантным, эрудированным, светским, если хочешь.
– Послушала бы тебя моя сестра.
– У твоей милой Аллочки несколько иное толкование этих понятий, в ее интерпретации все вышеизложенное лежит рядом с погоней за благами материальными, притом взять их она желает любой ценой.
– А ведь она тебе нравилась.
– Поэтому я так уверенно и говорю. Ей не мужик нужен, а ее Слава, закопавший на дачном участке свой талант и мужское достоинство ради погони за копейкой. Вспомни, как он начинал. Один прекрасный художественный фильм, а дальше бесконечные документальные ленты и дикторские тексты ради дачи, машины, шубы. Ради Аллочкиного сытого благополучия.
– Не суди, да не судим будешь. А все-таки прошло столько времени, а тебя задевает это.
– Задевает. В незаконченности – вечность.
– Батюшки, как напыщенно!
– Ну тебя к черту! Дело, товарищ подполковник, дело. Я создаю отдельную оперативную группу. Руководитель – ты. Заместитель – Калугин. Он много лет занимается антиквариатом. Двух остальных берешь из своего отдела. Кого?
– Пожалуй, Фомина…
– Я так и знал.
– И молодого возьму, Алешу Стрельцова.
– Он же всего год в отделе.
– Ничего, паренек хваткий, умный и деликатный.
– Быть по сему. Машину вам выделяю круглосуточную и, конечно, дам команду всем службам об оперативной помощи.
– Добро.
Вадим встал.
– Ты куда?
– Домой.
– Домой. Проза.
Кафтанов полез в карман, достал три десятки.
– Поехали ужинать. Бутылку шампанского выпьем.
– Куда?
– В Дом кино. Ты там вроде свой.
– Поехали.
Его разбудила луна. Она повисла над окном, залив комнату нереальным зыбким светом. Тускло заблестели стекла книжных полок. Картина на стене ожила, маковки церквей и колокола придвинулись ближе. Вадим сел на постели, глядя на лунный свет, и ночь закачала, понесла, понесла его по нему.
Ах, ночь, ночь! Вместе с бессонницей ты приносишь воспоминания. В ночных воспоминаниях почему-то нет места радости. Открывается дверь памяти, и в комнату, залитую светом печали, приходят ушедшие друзья и навсегда потерянные женщины.
И тоска приходит о жизни, которую ты бы смог прожить иначе и удачливее. Ведь сколько на земле прекрасных профессий. А у тебя всю жизнь грабежи да разбойные нападения.
Ах, ночь, ночь! Плохое это время для одинокого человека. В темноте комнаты еще сильнее ощущаешь ненужность свою. Прав Кафтанов, семья должна быть.
Была бы семья, жена рядом, ребенок в другой комнате.
Нет этого, есть комната, освещенная луной, огонек сигареты и горечь воспоминаний.
Он подошел к раскрытому окну. Пустой Столешников был похож на длинную щель. Мертвенно блестели витрины магазина «Алмаз». В гастрономе мигала красным глазом, жужжала лампа охранной сигнализации.
Дома напротив спали. Только в одном окне горел старомодный зеленый абажур настольной лампы.
Он любил свой город. Бульвары, переулки Замоскворечья и Сретенки, Старый Арбат и пруды. И ночь проносила их мимо его окна, и Вадим улыбался, глядя в темноту, словно здороваясь с добрыми друзьями.
Вчера вечером, когда они сидели с Кафтановым в ресторане Дома кино, в этот редкий вечер теплого, как в далеком прошлом, товарищеского общения, они не говорили о работе. Но дело их, многотрудное, иногда почти неподъемное, все равно тяжелым камнем давило им на плечи. Их заботы стояли за спиной, и они, Вадим с Кафтановым, с завистью смотрели на радостных мужчин и милых женщин, веселящихся за соседними столами.
Кафтанов не говорил о деле, но Вадим уже чувствовал начало новой работы. Он ощущал себя гонщиком, поздно начавшим старт, но непременно обязанным выиграть соревнование.
Видимо, и разбудило его это ожидание.
Но думать о работе не хотелось. Она проецировала в памяти лица, лица, лица, разгромленные квартиры и, что самое страшное, трупы людей. И этой ночью он вспоминал молодость. Дачу в поселке Раздоры, нагретый металл велосипедного руля, солнце, пробившееся сквозь ели. И Нину он вспоминал, тоненькую, с золотыми волосами, с милой родинкой на верхней губе. Они порознь шли к лесу у Москвы-реки, а там уже, обнявшись, гуляли вдоль берега, не страшась встретить знакомых. Жизнь развела их. И уже в армии он с горечью и тоской вспоминал о ней, читал редкие письма, которые потом кончились вообще.
