Почему она не схватила меня?
10Прошел час с той минуты, как Мэри Мэй уехала и увезла с собой дедулю, словно какого-то злодея. А я все прячусь за деревом, измученная, голодная, замерзшая, напуганная до смерти. От ямы поднимался дым, там, под землей, готовилось угощение, которое, вероятно, никто теперь не будет есть, раз дедушку увезли. Я чувствовала себя страшно виноватой из-за того, что его подставила, и с ужасом думала о том, как с ним обойдутся в замке Хайленд.
А еще меня страшила мысль о его переживаниях. Не думает ли он, что я была там, что он сжег меня заживо? Найти бы способ сообщить ему, что я успела спастись.
Когда стражи уехали, я поначалу не решалась тронуться с места, думала, вдруг это проверка, ловушка, стоит мне выйти из лесу, и меня зацапают. Потом я еще подождала, думая, не придут ли за мной работники, но они не пришли, их уже запер по домам страж Дэн: 11 часов вечера, наступил комендантский час, когда бдительность усиливается и Заклейменным не разрешено появляться за пределами их жилья. Не самый подходящий момент и для меня рыскать в ночи, но хотя бы тьма прикроет меня. Я подумала: возвращаться в дом – самоубийство, хотя там тепло и свет так приветно горит на крыльце.
Может быть, я сумею добраться до соседей. Но могу ли я довериться им? Что дед мне говорил? Первое правило: не доверяй никому.
Вдруг послышался шум колес. Хлопнула дверца. Еще две. Они вернулись. Какая же я дура! Почему до сих пор не убежала? Дождалась, чтобы они вернулись и схватили меня!
Шаги поблизости. Мужские голоса, незнакомые, а потом тот, который я сразу узнала.
– Вот яма, – говорит Дахи. – Она была тут.
Можно ли доверять Дахи? Или это он и вызвал стражей? Выдал меня, или его заставили помогать очередной команде стражей? Я не знаю уже, кому верить. Мне холодно, мне страшно, мне остается либо выскочить и крикнуть «Помогите» – и тем самым испортить все, лишиться последнего шанса, – либо сидеть тихо. Сидеть тихо. Сидеть тихо.
– Должно быть, она убежала в лес, – другой мужской голос.
Луч фонаря мечется передо мной, освещая лес, кажется, на сотни миль вокруг. Высокие толстые стволы проступают со всех сторон. Даже если я сейчас брошусь бежать и стражи ничего не заметят, я тут же заблужусь.
Все пропало, Селестина, все пропало.
И хотя я твержу себе «Все пропало», я не сдаюсь: я вижу перед собой лицо Кревана, как он орал на меня в камере Клеймения, требуя, чтобы я покаялась, я вижу распластанную на стеклянной перегородке ладонь Кэррика – он видит, что со мной делают, он обещает мне свою дружбу. Гнев палил меня. Рядом послышались шаги, и я развернулась из скорченного своего положения, вытянула руки, ноги и на раз-два выскочила из дупла, катапультировала в лес, распугав всю живность вокруг, понеслась на отсиженных, несгибающихся ногах.
Тут же рванули за мной и мужчины.
– Вот!
Луч фонаря мечется, отыскивая меня, – я уклоняюсь и сама использую этот свет, он помогает разглядеть дорогу впереди, разминуться с длинными, тонкими сосновыми уголками, я петляю, ныряю, слышу, как настигает погоня.
– Селестина! – сердито шипит голос за спиной, все ближе. Я знай бегу. Ударилась головой о низко растущую ветку, на миг закружилась голова, но некогда останавливаться, приходить в себя. Догоняют, их трое – три луча фонарей мечутся неистово на бегу.
– Селестина! – громче зовет один, но второй цыкает на него.
Почему они боятся шуметь? Голова плывет, кажется, ветка рассекла кожу, знаю одно: бежать, бежать не останавливаясь. Так мама велела. Дедушка сказал, не доверять никому. Папа сказал, слушаться дедушку. Бежать не останавливаясь.
Фонари внезапно отключаются, теперь я бегу в кромешной тьме. Замираю, не слышу ничего, кроме собственного громкого дыхания. Уже не знаю, куда – вперед, а куда – назад, сбилась в густом лесу. Вновь меня охватывает паника, но мне удается взять себя в руки. Закрываю глаза, пусть меня окутает покой. Я справлюсь. Оборачиваюсь, пытаясь различить вдали свет дедушкиного дома или какие-то другие приметы. И тут ветка громко трещит под ногой.
Тут же сильные руки хватают меня, пахнет потом.
– Поймал! – Мужской голос.
Я пытаюсь вырваться, но тщетно – тело зажато. Но все же пытаюсь, извиваюсь как могу, вдруг этот гад устанет меня держать. Бью его, царапаю, пинаюсь.
Включается фонарь, свет бьет прямо в лицо. Мы оба, этот мужчина и я, отворачиваемся от белого луча.
– Отпусти ее, Леннокс, – велит тот, с фонарем, и я тут же прекращаю борьбу.
Руки, державшие меня, разжимаются, фонарь переходит к Дахи, и он поднимает фонарь, освещая командира.
Командир улыбается.
Это Кэррик.
11Меня так и распирает от волнения, когда я по пятам за Дахи возвращаюсь на ферму. Кэррик и его друг Леннокс идут сзади. Мне все хочется обернуться и посмотреть на Кэррика, но при Ленноксе не могу. Я уже два раза оборачивалась, и он оба раза это подмечал. Все вместе – и нервы, и радость, и почему-то голова идет кругом от встречи с Кэрриком. Наконец-то хоть что-то вышло по-моему. Сбылось загаданное на день рождения желание.
Я прикусываю губу, чтобы сдержать улыбку, пока мы шагаем гуськом на ферму, – чего уж тут улыбаться, они не поймут, как я счастлива, а положение у нас не из легких.
– О дедушке что-нибудь слышно? – негромко спросила я Дахи.
– Нет, – ответил он, обернувшись на миг, я успела заметить тревогу у него на лице. – Но Дэн старается разузнать.
Я не готова доверять Дэну, стражу, отвечающему за дедушкиных работников. Его соглашение с дедом – не давить на работников – основывалось не на человеческой порядочности, а на пристрастии к выпивке, которое дед утолял домашним самогоном.
– Ты мне сообщишь, как только что-то узнаешь? – попросила я Дахи.
– Тебе первой, – пообещал он.
– И сумеешь передать деду, что я в безопасности?
Дэн не знал, что я прячусь на ферме, – не настолько уж надежны были его отношения с дедом, – так что и передать весточку от меня через него нельзя. Может быть, стражница Кейт успокоила деда, но я не могла полагаться на служительницу Трибунала, пусть даже она почему-то позволила мне уйти. Я ухватила Дахи за руку, прося остановиться, вцепилась в повязку Заклейменного повыше локтя. Позади меня остановились Леннокс и Кэррик.
– Дахи, свяжись с моей семьей! Скажи им, что деда увезли в замок. И что со мной все в порядке.
– Они уже знают, что он в замке, но говорить о тебе по телефону слишком рискованно, Селестина. Трибунал может прослушивать линию.
Нельзя сказать, чтобы служители Трибунала так уж изощрялись в шпионаже, но если мы с Джунипер в детстве придумали, как подслушивать телефонные разговоры соседей с помощью детского монитора, а журналисты умеют устанавливать жучки на телефоны, то и Трибунал справится.
– Найди способ. И придумай, как дедушке тоже передать, что я спаслась.
– Селестина …
– Нет, Дахи, послушай! – Я заговорила погромче, и сама услышала, как дрожит мой голос. – Нельзя допустить, чтобы дедушка сидел в камере, или куда они его засунули, и думал, что сжег внучку заживо. – Голос изменяет мне. – Ты должен как-то ему сообщить.
Дахи наконец понял, что со мной, и смягчился:
– Конечно. Я найду способ и дам ему знать.
Я отпустила его руку.
– Он выдержит, Селестина, ты же знаешь, он крепкий, – добавил Дахи. – Они и сами поспешат от него избавиться, не то он заговорит их до смерти со своими теориями заговора.
Я слабо улыбнулась над его шуткой и кивнула, благодаря. Постаралась подавить подступающие слезы, не перебирать страшные картины, которые мой разум с готовностью подсовывал мне: вот дед идет по мощеному двору Хайленд-касла и все на него смотрят и выкрикивают ругательства, словно он грязь у них под ногами, плюют в него, бросают гнилыми помидорами, а он вопреки всему пытается высоко держать голову. Дед в камере. Дед отвечает Кревану перед Трибуналом. Дед в камере Клеймения. Дед проходит через все, через что пришлось пройти мне. Когда это с тобой, еще можно терпеть, но, когда страдают те, кого ты любишь, как это выдержать?
То, что сделал со мной Креван, – это исключение, во всяком случае, так я думала: он заклеймил меня, потеряв голову, утратив контроль над собой. Я уговариваю себя, что с дедом он не обойдется так, как обошелся со мной.
Мы подошли к джипу, который Леннокс и Кэррик припарковали возле дома. Поговорить с Кэрриком, как и что с нами было, времени не хватило: мужчины спешили укрыться в безопасном месте. Комендантский час уже наступил, нам, Заклейменным, не полагалось оставаться на улице. Да еще трое из нас – нарушители, ушедшие из-под контроля Трибунала.
Мне велели быстро захватить из дома вещи, те немногие одежки, что дедушка решился взять у мамы, когда недавно ездил к ней – самый длинный день в моей жизни, он уехал, а я пряталась на ферме. Вещей мало, все влезло в небольшой рюкзак, и едва ли мне нужно больше, хотя невольно я вспоминала свой прежний гардероб, оставшийся дома, где каждая одежка так много для меня значила, каждая была частью меня, способом самовыражения. Теперь я всего этого лишилась, и для самовыражения, чтобы показать, кто я на самом деле, остались только мои слова и поступки.
