Вишневецкий пытался вновь не покраснеть.
— О, блииииин...
— Ну. — Пани посол тоже пыталась не глядеть на последнюю фотографию. Хотя... было видно, что ранее ей пришлось изучать ее весьма даже тщательно. Уж слишком плотный румянец расцвел на ее щеках, когда она делала вид, что рассматривает оригинал Каналетто, висящий на стене.
Вишневецкий закурил. Он собрал все снимки со стола и сунул их назад в конверт.
— В этом имеется какой-то крючок? — вернулся он в свое кресло.
— Имеется. — Потоцкая тоже уселась. Она закинула ногу на ногу. Вот это был один из прекраснейших видов, которые только можно было себе представить. Как обычно, сейм достиг желаемого ему. Нет, это была даже не пощечина, нанесенная императору Хирохито. Это было так, словно кто-то помочился на стол в его присутствии. Мало того, что женщина, так еще и настолько красивая, что официальные лица при японском дворе, увидав ее, должны были массово падать от апоплексического удара.
Вишневецкий решил рискнуть.
— А не предусматривал ли сейм такой возможности, что... ты подставишь мне задницу, если это должно будет ускорить мое решение?
Девушка явно разнервничалась. Попросила сигарету, которую сунула в длинный, женский мундштук.
— Раз уж у нас такой откровенный разговор, — глубоко затянулась она, — то... я готова к подобной «возможности».
Пани посол глянула своему гостю прямо в глаза. Тот, сконфузившись, отвел взгляд.
— Только, знаешь... — добила она его окончательно, — долго не раздумывай. Потому что в запасе у нас еще имеется Стефчик, номера не помню, Чарнецкий, из морской пехоты.
Вишневецкий тяжело вздохнул.
— Ювелирная работа. — Он глянул на дорогие кружева ее чулок, выступающие из-под юбки. — Обязательно повтори это маршалку сейма.
— Не надо грубостей...
— Бедный Мацюсь Любомирский, — съязвил Иеремия, — сбитый вражескими истребителями; у Конецпольского нервный тик, а Радзивилл — чертов литвин. У любимой Отчизны остались только я и Чарнецкий... Впрочем, как и всегда. — Он рассмеялся. — Вечно оно так. Как Польше туго, так Чарнецкие и Вишневецкие должны вытаскивать ее из сортира... — Он почесал подбородок. — Погоди, но ведь не хватает Януша Собеского.
— Ясь Собеский сломал ногу во время первого прыжка с парашютом в курсе начальной подготовки. Мамаша вытащила его из армии.
— Насколько я понимаю, если бы не это... он был бы первым в списке? Анка кивнула.
— Стефка я знаю. Он бы подошел. Потоцкая еще раз затянулась дымом.
— Ему отказывают пять женщин из десяти. А тебе — одна из сотни, — прошипела она.
— А, это правда... — Вишневецкий уже хохотал. — Прошу прощения. Я только представил седенького маршалка сейма, который изучает рапорты типа: «Совершенно секретно. Число эрекций, достигнутых Вишневецким по отношению к среднему значению по всей армии, за период...»
— Прекрати! — Румянец на щеках пани посол явно не был искусственным. Вот этим она спешила своего гостя полностью.
— Извини, — прошептал тот.
— Если так хочешь, я подставлю тебе задницу! — рявкнула Потоцкая. — Но... Позволь мне сохранить хоть немного уважения к самой себе!
— Прошу прощения, — повторил Иеремия. — Я ляпнул глупость. Sorry. Какое-то время в комнате царила зловещая тишина. Что, снова по-еврейски? — но при этом легонько усмехнулась. — Или какая-то китайская гадость?
— Sorry по-тонкински означает «снимай...» — Вишневецкий только махнул рукой. — А какой-нибудь другой крючок во всем этом деле имеется?
Анка разлила коньяк по бокалам.
— La bombe de Heisenberg, — перешла она вдруг на мертвый французский.
— Que? De quoi tu parle?
— Бомба Гейзенберга, — повторила та по-польски. — Ты же на гражданке был физиком. Знаешь, кто такой Вернер Гейзенберг, правда?
— Это тот, что принцип неопределенности?
— Угу.
— Но он же не химик. Какую же бомбу мог он сделать?
— Не сделал, а делает... Это какой-то чертов конец света. А немцы, во-первых, непредсказуемые, а во-вторых, ненавидят нас, поляков, за то, что мы не покончили со своими евреями. Хуже того, мы дали убежище евреям из Германии. Теперь же у них пена на губах выступает, когда видят, как наши евреи торгуют с Америкой... И они здорово дадут нам по заднице, если только Моня Гитлер в твоих объятиях их не остановит, и если... не мы первыми будем иметь бомбу Гейзенберга.
— Что такое бомба Гейзенберга?
— Армагеддон. Конец света. Окончательное решение для всех народов... — Пани посол печально улыбнулась. — Это и есть та самая гадкая атомная бомба.
— Какая?
— Ладно, не будем. Наш лучший специалист по физике утверждает, что мы сделаем ее быстрее, если только добудем планы. Или, по крайней мере, общую информацию. Уран в Сибири уже добывают. Но нам следует иметь хотя бы общее понятие, в чем тут дело. Тебя, как муженька Монечки, пропустят куда угодно. Так что съездите в Висбаден. Глянешь, что за штука их реактор. Ты же физик. Должен понять, что и как...
— Насколько я понял, в связи с этим, у Чарнецкого никаких шансов... просто не было, — вновь съязвил Иеремия. — Насколько мне известно, он у нас архитектор.
Потоцкая усмехнулась, затем скорчила гримасу.
— Наш лучший человек утверждает, что мы сделаем все быстрее. Нужно только иметь какую-то точку отсчета. Какие-нибудь планы, чертежи, идеи.
— А сам он что, не может смотаться в Висбаден?
— Нет, во-первых, он беженец из Германии, во-вторых, он еврей.
— Езус-Мария... Так кто же этот наш лучший спец по физике?
— А ты не знаешь? — Потоцкая удивленно подняла брови. — Альберт Эйнштейн.
ВИШНЕВЕЦКИЙ проснулся на лежанке в лаборатории. Теперь он сразу же знал, где находится. Сам снял электроды с головы.
— Господи Боже мой... — простонал он. — И это должен быть «Эротический сон о красивейшей в мире женщине»? Спасибо вам с кисточкой!
— Что? — обеспокоился Борковский — Красивейшей в мире женщины не было?
— Была... — Вишневецкий ругнулся про себя. — И даже хотела снять для меня трусы. Только ни до чего так и не дошло.
— И что же помешало?
— Бомба Гейзенберга.
— Чего?
— Атомная бомба, которую в Польше реконструировал Альберт Эйнштейн. Знакома вам такая фамилия? — насмешливо спросил он. — Это было продолжением предыдущего сна!
— Невозможно...
— Тем не менее, было! Было!!!
— Невозможно! Предыдущий сон на наших кассетах продолжить нельзя! — Борковский глянул на техника, тот кивнул и склонился над компьютером.
— Ругательства? — спросил Борковский.
— На сей раз не было.
— Ага... Выходит, ситуацию мы контролируем.
— Мы дома, — буркнул Борковский. — Погоди, так что такое эта бомба Гейзенберга?
— Не знаю. Это их атомная бомба или нечто подобное... В жизни не было более дурацкого сна. Мне нужно было жениться на Монике Гитлер...
— О Боже... Серьезно?
— Ну.
— А кто это — Моника Гитлер?
— А ты как думаешь? — Вишневецкий начал одеваться. — Чья это доченька?... Уверяю, что не Ковальского.
— Погоди... И что, действительно с самой красивой женщиной ни до чего не дошло?
— Ни до чего. Хотя, обезьянка и вправду была красивая... Посол Польской Республики в Японии.
— Чего???
— Ну. — Вишневецкий обулся и уже собирался выйти. — Надоело мне быть вашим бета-тестером. Эти ваши сны... просто хрень.
— Ну а вечером еще придешь? — Борковский выскочил за приятелем на лестницу. — Сегодня трестируем «Успех в профессиональной деятельности»...
Вишневецкий не отвечал. Из душного подъезда он вышел на улицу Подвале. Зевнул и протер глаза. Покрытый зелеными деревьями Холм Партизан напротив когда-то был защитным бастионом города; вместе с защитным рвом он представлял собой часть оборонных конструкций, которые как-то и не пригодились. Брат Наполеона заставил Вроцлав капитулировать, прусскому гарнизону пришлось сдаться, а построенные с таким трудом укрепления необходимо было разобрать. Правда, пушечные бастионы так легко уничтожить не удалось. Поэтому, в самом центре города до нынешнего времени торчали заросшие деревьями возвышенности, сейчас являющиеся всего лишь приманкой для туристов.
Вишневецкий прошел мимо германского консульства, размещающегося в здании прошлого века. Нашел собственный автомобиль, припаркованный над крепостным рвом. Хорошо, в это время пробок еще не должно быть. Свернул на улицу Петра Скарги, проехал Доминиканскую площадь, оставив в стороне воздушные эстакады, и через Грюнвальдский мост попал на площадь, носящую то же самое имя. Площадь... слишком сильно сказано. Просто-напросто, это был гигантский аэродром, построенный немцами в сорок пятом году, в самом центре города. Даже и сейчас здесь могли бы садиться межконтинентальные самолеты, если бы только кто-то демонтировал трамвайные рельсы и выровнял взлетно-посадочные полосы.
