Красный огонек плыл между звездами.
Я тоже там побывала сегодня утром. Там тоже распахнуто, не огорожено, как на этом дворе.
В каком распахнутом я живу мире.
Какой странный день — как сон — пролег между высотой, где я побывала, и этим двором. Между утром и ночью.
Что ты дал мне, день?
Скорбную радость — припасть к отцовской могиле.
Туманную, неясную мне радость — почувствовать сестру в девочке, что спит тут за темнотой.
Я люблю ее?
Не могла полюбить, не успела. Но мне не все равно, что с ней будет. Я буду думать — позволяют ей читать стихи или не позволяют.
Да, еще: мне приятно было, когда мачеха надела сережки и заволновалась.
Ее я никогда не полюблю. Но подумать, что совсем бы другой она, возможно, была, и другая была бы у нее жизнь, подари ей кто-нибудь красивые сережки лет двадцать назад.
Возможно — если вовремя угадать, не пропустить, кому что нужно…
— Почему вы улыбаетесь? — спросила Галя.
Она видит в темноте?
— Почему вы улыбаетесь?
— «Вы»?
— Почему ты улыбаешься?
— Своим мыслям.
— Ты не над нами смеешься?
— Ты с ума сошла!
— Над мамой. Нет? Она тебя обижала.
— Пустяки, Галочка.
— Обижала. Мне рассказывали.
— Даже, может быть, мне это пошло на пользу. Серьезно. В «Униженных и оскорбленных» я буду играть Наташу… Ты читала «Униженные и оскорбленные»?
— Да.
— Так вот, я буду играть Наташу. Но я могла бы сыграть и Нелли, понимаешь?
— Да.
Молчание, потом тихо:
— Ты папу жалела. Ее тоже надо пожалеть. У него товарищи были… Я уеду — она совершенно одна. Витька ее терпеть не может. Он тоже уйдет. Как только вырастет немного…
— Уедешь?
— Ну да, уеду.
— Куда?
— Все равно. Куда-нибудь.
— Что там будешь делать-то?
— Что-нибудь. Все равно.
— Надо же обдумать все-таки.
— Здесь не останусь. Ни за что. Пешком уйду.
— Говоришь — она совсем одна.
— Она уже сама хочет. Вы не видели? Вы как привезли подарки, так она и захотела, чтоб я тоже ехала. За счастьем… — Тихий голос улыбнулся.
Ты моя умница, подумала актриса.
— Иди сюда, — сказала она. — Иди ко мне.
Белая рубашка мелькнула во мраке, и Галя села на край ее постели.
— Пешком, надо же, — сказала актриса, — когда не придумала, что с собой делать, когда ничегошеньки о себе не знаешь…
Она взяла Галю за руки и с нежностью, еще не испытанной, чувствовала дрожь и холод этих сильных рук.
— Ты ляг, — сказала она и подвинулась. — Ложись, обсудим с тобой.
И лежа рядом, две головы на одной подушке, они прошептались до глубокой ночи.
— Сейчас я в Молдавию, — говорила актриса, когда передвинулись созвездья и Орион встал над двором в блеске своего золотого пояса, — а потом ты приедешь. Лучше кончать школу в Москве, у меня, раз уж решила здесь не оставаться.
Да ты что, сумасшедшая, сказал ей ее рассудок, какую берешь на себя ответственность и как связываешь свою жизнь.
Молчи, сказала она своему рассудку, не твое дело, ты уж вообразил, что я живу на свете только для лицедейства!
А все же подумай, настаивал он, ты ведь, в сущности, рассудительная, трезвая, подумай, сколько придется отвлекаться, жертвовать своим временем и вниманием, как это будет тебя раздражать и изматывать, с твоей чувствительностью к малейшему раздражению, и что ты ей дашь, кем ты ей будешь, ты, не знавшая материнства?
Буду тем, что я есть, отвечала она, буду старшей сестрой. Дам ей то, что накопилось в душе моей. Мало накопилось? Буду копить дальше. С ней вдвоем будем копить. Ну, буду иногда раздражаться, все матери и старшие сестры, наверно, раздражаются, у каждой ведь есть свое заветное, не только свету в очах, что дети.
— Через месяц будешь у меня, — сказала она Гале. — Я пришлю тебе деньги на дорогу. Живи и думай о том, что через месяц будешь в Москве.
8
К девяти утра — собственно, это был уже полный великолепный день пришло такси. Актриса ждала его на том месте, где когда-то отец ее подсаживал в райторговский грузовик. Галя стояла рядом.
— Вы заказывали? — спросил шофер, высунувшись из кабины.
Он положил чемодан в багажник.
— До свиданья, — сказала актриса.
Галя посмотрела ей в лицо, вскинула руки и обняла за шею.
— До свиданья! — сказала она, и актрису пронзил ее взгляд, полный обожания и веры.
Они поцеловались. Актриса села с шофером. Поехали. Она высунулась из окошечка и смотрела назад.
Пышное облако висело в небе. Когда пойдут дожди, подумала актриса, Гали уже здесь не будет.
Да, а кто же покрасит пирамидку, нужно написать из Молдавии, чтоб кому-нибудь она поручила покрасить пирамидку.
И смотрела назад, пока было видно, на каменные домики — как кусочки сахара, раскиданные по склону, на ту тропинку, навеки врезанную в память, на высоконькую фигурку в полосатом платьице, с поднятой рукой, стоящую у дороги…
1965
Комментарий
Впервые — Правда. 1965, 24 янв., а также — Нева. 1965, № 4; Сестры. Рассказы. М., 1965.
Рассказ посвящен известной артистке Ие Саввиной, снимавшейся в середине шестидесятых годов в фильме И. Хейфица «Дама с собачкой». О ее знакомстве и встречах с писательницей см.: Саввина И. Две встречи с Верой Пановой // Аврора. 1985, № 3. По свидетельству Пановой, сюжет рассказа «Сестры» был навеян житейским разговором с пожилой сотрудницей почты в поселке Коктебель — собеседница жаловалась, что молодым людям после средней школы в этом курортном крымском поселке негде устроиться на работу. «От этого немудрящего, как будто даже не впервые услышанного рассказа и пошел расти рассказ «Сестры». Сперва я ввела младшую — Галю, как представительницу самого юного поколения, перед которым так остро встали вдруг проблемы работы и образования — в сущности, главные проблемы человеческой жизни. Потом, вследствие того, что скучно было писать вторую такую героиню, придумалась старшая, с виду такая благополучная сестра, окончившая Московский университет, овладевшая профессией, которую любит и которую ни на что не променяет, как сразу и очень остро ощущает умненькая Галя» (Панова В. О моей жизни… С. 258).
Примечания
1
Ботинки, отделанные мехом, на шнурках, с низким каблуком — высший шик советских модниц 1950-х годов (прим. верстальщика).
