Учительница отошла. Ольга же ни на секунду не оставляла Людку. Ну и пусть… Я все равно не пойду мириться.
И что у них за дружба такая? Отцы их речники, капитаны. Дядя Егор на «Тимирязеве», а отец Ольги на грузо-пассажирском. Но раньше девчонки редко бывали вместе.
После демонстрации мы вернулись в школу. Оставили флаги, лозунги, портреты вождей — и кто куда.
В саду, возле школы, была колонка — железный столбик и короткая ленивая струя кверху. Растолкав всех, я сперва попил, а затем зажал трубочку пальцем. Брызги, как мокрые иголки, полетели по сторонам. Денис и Фимка успели отбежать.
Тогда я направил струю на девчонок.
Вот этого делать не надо было.
Ольга все-таки увернулась. А Людка стояла, как вкопанная. Лицо ее сделалось мокрым. Смотрела прямо мне в глаза — впервые за эти дни — и порывисто дышала. Но теперь было похоже, что она не просто пробежала, свою всегдашнюю стометровку, но и выиграла ее.
Мы стояли друг против друга. И одноклассники молча смотрели на нас. Я боялся, что Фимка или кто другой скажет что-нибудь пошлое, вроде: «Один-ноль в пользу Пивоварова».
Я и без этого был готов провалиться сквозь землю. Мне позарез хотелось достать из кармана платок и вытереть Людкино лицо.
Но я не решился бы на это, даже если бы мы были одни.
Я опустил голову. Ленивая струя мгновенно смочила мой рыжеватый чуб. Веснушки тоже стали мокрыми…
Девчата повернули к дому, а мы — к Днепру.
Паводок нынче затянулся, вода прибывала. Макушки островов выглядывали из середины реки и, казалось, вот-вот скроются, оставив после себя крученные воронки… Острова имели романтические названия: Фантазия, Капитанка, Зеленый.
Когда-то нашему городу постоянно грозило наводнение. Но несколько лет тому назад построили гранитную дамбу. Теперь черта с два прорвется вода!..
Мы, как всегда, вышагивали по широкому парапету, друг другу в затылок, спокойно смотрели вниз — на темные, еще не очень ласковые волны. И, как всегда, взрослые покрикивали на нас, поругивали: «Идиоты такие. Закружится голова и свалитесь в реку».
Не свалимся. Нам не впервой.
А купаться еще нельзя: вода прохладная. Но сезон уже на носу. Его начнут голопузые пацаны и наша городская знаменитость — сумасшедший дядя Ваня. Он был сумасшедшим со стажем: я его помню столько, сколько самого себя. Как-то давно, увидев, что он купается в ледяной воде, я спросил:
— Дяденька, вы не замерзли?
Все вокруг засмеялись — и ребята, и взрослые. Дядю Ваню никто не называл на «вы». Он не обижался, он был тихим и незлобивым.
Года два назад он исчез. Пошли слухи, что дядя Ваня — никакой не дядя Ваня, и вовсе не сумасшедший, а шпион. То ли японский, то ли немецкий. Но он вскоре появился вновь. Просто-напросто человек полгода пролежал в больнице…
Лодки и катера резали Днепр вдоль, поперек. Поднимали волну. Но она успокаивалась, и речная гладь снова блестела мелкими чешуйками.
Какой он сейчас широченный, Днепр! И красивый! Правильно сказал Гоголь: нет реки, равной ему в мире. А вот насчет того, что редкая птица долетит до середины, — это он… того… пошутил, преувеличил.
Правда, Алексей Никитич, наш литератор, объяснял, — здесь не шутка, а гипербола, литературный прием. Не знаю. По-моему, все проще. Вышел когда-то Николай Васильевич Гоголь на берег. В такой же паводок… И ударило ему в глаза расплавленное днепровское стекло. И сорвалось слово, неосторожное, в чем-то страшно правдивое.
Море, настоящее море было сейчас перед нами. Пораженный, я остановился. Борис Костылин налетел на меня, я зашатался на парапете, потерял равновесие.
Денис прикрикнул — сперва на Борьку, потом на меня:
— Раззява, ты же чуть купальный сезон не открыл!
Ерунда. Сбалансировал. А если бы упал, то не в воду, а по другую сторону парапета, на асфальт…
— Пведлагаю пойти в забегаловку! — Фимка соскочил с парапета. Мы за ним.
Недалеко от пристани стоял павильон. Старая обшарпанная вывеска: упоминание о тресте столовых, номер такой-то… Эх, была бы моя воля! Покрасил бы павильон светлой краской, убрал бы эту вывеску с номером. Тут нужна другая. «Лазурь», «Голубая лагуна», — что-нибудь в этом роде. А на стены наклеить фотографии кораблей.
Впрочем, нам и без этого нравится павильон.
Настоящих моряков у нас в городе не было. Мы с ребятами иногда удивлялись. Существует же Днепровская флотилия? Существует. Но она, должно быть, у Киева базируется, или, наоборот, где-то возле Черного моря.
Мы же — как раз посередине.
Правда, невоенных моряков, речников, у нас много. Их называли просто водниками. И магазин в центре так же назывался. Говорили к примеру: «У водников халву дают», «Возле водников керосином торгуют».
Керосин, между прочим, выходит из моды. Разве что для примусов берут. Во всех домах электричество. Но я еще помню большую керосиновую лампу над нашим обеденным столом.
Лампу по вечерам зажигала бабушка, — такая у нее была общественная нагрузка. Я любил смотреть на желтый, неколеблющийся язычок пламени. Он спокойный-спокойный. Но стоит поднести бумажку к верхнему срезу стекла — и сразу же язычок вытягивается. На стекле появляется копоть, а бумажка резко вспыхивает.
Сегодня в павильоне народищу — не протолкаться. И водники — их легко узнать по длинным лакированным козырькам фуражек — и всякие другие… Торжество.
У входа — пустые бочки. Борис вскочил на одну и стал отбивать чечетку. Фимка Соколов взобрался на другую. Но он плясать не умел и только гнулся вправо, влево.
Мы с Денисом подставили спины, Фимка и Борька оседлали нас. Тащили их метров десять. Соколов до того сжал мне горло, что я чуть не задохнулся… Потом мы снова ходили по парапету. Потом знакомый парень нас фотографировал. А потом мы опять вернулись к павильону.
Заказали по большой кружке браги. Когда-то мы пиво тоже попробовали, но оно нам не понравилось: горьковатое. А брага ничего.
Мы стояли, опершись восемью локтями на круглый мраморный столик. Мрамор почему-то всегда холодный. Даже сквозь рукава холодит.
В углу кто-то выгнул меха гармони и запел:
Девушку из маленькой таверныПолюбил суровый капитан…
Солнце, как золотой пенек, расщепленный на тонкие лучины, стояло в окне. Стекла были чистые, промытые дождями, — ни пыли, ни черных точек от мух… То поднимая, то ставя на стол пузатые кружки, мы разговаривали. О чем? Неважно о чем. В общем, о пустяках.
Нам здесь было хорошо.
Мы стояли долго. Медленно цедили сквозь зубы бурую брагу.
И в это время в павильон ворвались наши мамы. Трое: моя мама, Фимкина и Бориса. Мы оторопели. Денис, кажется, больше других.
Что же произошло?
Кто-то из знакомых увидел нас возле павильона и доложил маме Соколова. Та молниеносно обежала всех. И началось. «Пока мы здесь сидим, ничего не подозревая, наши дети… Дети? Наши?.. Да-да! Спиваются!»
Все завертелось, закружилось. Повезло лишь Денису: его родителей дома не оказалось.
Легко представить, что поднялось в павильоне номер такой-то. Бить пятнадцатилетних подростков — дело рискованное. Но град упреков, слезы, всхлипы — все обрушилось на нас. Мне некстати подумалось: именно таким бывает горный обвал.
Какие-то дяди пытались заступиться за нас: «Ну, праздник же, товарищи! Ради праздничка!..» Они лишь подлили масла в огонь.
Первым, однако, пришел в себя Денис. Ну, брага, как известно, напиток хмельной. Но в нашем городе она была совершенно безобидной, ей-богу. То ли рецепт такой, то ли жулье в торговой сети завелось, но… сладенький напиток. И только.
Денис подошел к буфету, попросил еще кружку и два стакана. Разлил.
— Попробуйте, пожалуйста, — сказал он мамам.
— Не хватало еще! Какая наглость! — Пришла в ужас Фимкина мама.
— Антуанетта Терентьевна, — убеждал ее Денис, — попробуйте. Она же вроде кваса, но сладкая. Газировку вы нам не запрещаете… почему же этого нельзя?
Вопрос законный.
Наши родители слегка отхлебнули. Мама Соколова широко раскрыла глаза и удивленно произнесла:
— Правда!.. Я четыре года работала на безалкогольном заводе. Ячменный солод здесь налицо, сахар, мед. А хмелем и не пахнет.
Наверное, она сказала слишком громко. Потому что буфетчица обиженно обронила;
— Чего везут, тем и торгуем…
Всю дорогу к дому продолжалось воспитание. Напиток напитком, а обстановка! Грязь… пьянчужки… накурено.
Что я мог возразить? По-ихнему так оно и есть.
А на то, что тут водники собираются и ведут интересные разговоры, мамам наплевать.
Скоро начнется навигация, она уже, собственно, началась. Крепкие люди с коричневыми обветренными лицами будут скупо перебрасываться словами. И вся речная житуха, от верховья до моря, отразится в этих словах. Погрузка-разгрузка в портах. И какие нынче фильмы в Николаеве и Херсоне. И что нового возле Хортицы на Днепрогэсе… О том, что кто-то сел на мель, здесь обычно не говорили.
